теперь без устали расхаживал во дворе перед домом. Ради спасения сына отец вынашивал какое-то очень важное решение. Вспомнив, какие чудеса самоотверженности ещё совсем недавно демонстрировал этот человек, руководствуясь практически той же целью, шериф подумал о том, что и на сей раз от ранчеро следует ожидать чего-то необычного. Но даже обладая богатейшим воображением, он и представить себе не мог, на что в действительности мог решиться Хейл.
Глава 42. ОДЕРЖИМЫЙ
Первое, что пришло в голову Россу Хейлу, было четкое осознание того, что он должен просто вырвать Питера из лап Майка Джарвина. Шериф Наст не мог ошибиться. Если он сказал, что Питер работал на Джарвина — не по своей воле, а из-за некоего влияния, которое Джарвину удалось заиметь над ним — то, конечно же, Питер возвратится на ранчо, к своему прежнему образу жизни, сразу же, как только Джарвин будет более над ним не властен.
Интересно, каким образом можно побороть это влияние? Для этого существовало лишь одно простое и очень эффективное средства, о котором Росс Хейл тут же подумал. Он уже осознал, что без Питера ему жизнь была не мила. Он трудился, как проклятый, в течение стольких многих лет, поступаясь последним ради сына, что теперь, похоже, окончательно утратил всякий вкус к жизни, чувствуя себя по-настоящему счастливым лишь когда предоставлялась возможность порадоваться за сына и гордиться его достижениями.
Даже богатство и благополучие хозяйства сами по себе теперь не вызывали у него бурного восторга. Они просто лишний раз подчеркивали смекалку Питера и служили наглядным доказательством его предприимчивости. Вновь обретенный комфорт и деньги не имели значения; и наибольшую радость Хейлу доставляло слышать, как окружающие восторгаются способностями Питера.
Он сделал все, что было в его силах. Кроме одного. И теперь он был полон решимости довести дело до конца. Итак, решено: он поедет на рудник, добьется встречи с Майком Джарвиным, и затем, вне зависимости от того, сколько наемных головорезов будут окружать толстяка, всадит ему пулю в лоб и положит конец его неправедной жизни.
И тогда Питер будет свободен. Что же касается самого Росса Хейла, то он, конечно же, и сам окажется изрешеченным пулями. Но какое это имеет значение? Да ровным счетом никакого! По крайней мере, душу его грела мрачная уверенность, что Питер никогда не забудет его и приложит все усилия к тому, чтобы память о нем осталась жить в сердцах людей. Возможно, так оно будет и лучше — под конец жизни совершить один настоящий поступок, такой, как этот. Все лучше, чем доживать свои дни в одиночестве, не видя перед собой реальной цели. Так рассуждал Росс Хейл.
Шериф, не спеша проезжая по дороге, услышал знакомый грохот выстрела. Он обернулся и взглянул в сторону ещё видневшегося вдалеке ранчо Хейла, но не мог разглядеть ничего, кроме размытых очертаний дома и деревьев. Раздался ещё одни выстрел.
— Росс заметил кролика, — усмехнулся шериф.
Он был прав. Застреленный кролик лежал на земле: первый выстрел из фермерского пистолета перебил ему лапу, а второй почти напрочь оторвал голову. Хейл остался весьма доволен собой. Он стоял над тушкой убитого животного и улыбался. Ибо, в конце концов, не исключено, что он сумеет незаметно проникнуть в лагерь Джарвина, прикончить гада и даже выбраться обратно живым!
Немедленно отправившись на конюшню, он принялся седлать своего лучшего коня, собираясь в дальний путь. Это был прекрасный гнедой мерин с белым чулком на передней ноге и белой же меткой на морде; замечательный конь. Самый лучший конь на свете, ибо сам Питер приобрел его специально в подарок отцу. А разве Питер мог довольствоваться чем-то иным, как не самым лучшим?
А в это время над рудником и выросшим неподалеку от него небольшим поселком так же нещадно припекало раскаленное солнце. Обычно по долине гулял легкий ветерок, переносивший потоки теплого воздуха. Но в этот день царило поразительное затишье, и было жарко, как в печи.
Джарвин прибывал в скверном расположении духа. Даже скинув с себя привычный сюртук, он страдал от жары, нещадно потея и то и дело вытирая мокрый лоб и шею довольно засаленным полотенцем. Но даже жара не могла помешать Джарвину проявить сознательность и, презрев эти досадные неудобства, взяться за работу. Он сидел за столом, раз за разом перетасовывая карты и тут же раздавая их.
Сторонний наблюдатель наверняка был бы поражен той ловкостью, с какой эти толстые, белые пальцы управлялись с колодой. Со знанием дела, без излишней суеты и сосредоточенно наморщив лоб, мистер Джарвин совершенствовал свои умения, приговаривая во время сдачи карты: «Я выиграю!» или «Ты выиграешь!» или же «Он выиграет!»
Закончив сдавать, шулер переворачивал карты, и надо отметить, что ошибался он в своих прогнозах он крайне редко, не чаще, чем в одном случае из десяти. Но лучше всего он умел вытаскивать карты из колоды. На этом поприще ему удавались поразительные вещи. В то время, как верхние две или три карты оставались на месте, он ловко вытягивал карты из середины или с самого дна колоды, проделывая это с такой поразительной быстротой, что заметить это было не под силу даже самому искушенному наблюдателю.
И тем не менее, он недовольно ворчал в полголоса. Потратив полжизни на овладение всеми тонкостями шулерского дела, мистер Джарвин тем не менее был глубоко убежден, что он все ещё не достиг желаемого идеала. Как и все великие люди, он когда-то поставил себе цель, к которой можно было приблизиться, но достижение её все-таки казалось делом совершенно невозможным. Тем не менее он продолжал терпеливо двигаться в заданном направлении.
— Эй, Питер! — окликнул Джарвин. — Какая дрянная, все-таки стоит погода, а?
Питер, лежа в гамаке под окном, повернул голову и спокойно взглянул на своего работодателя.
— Душно очень, — согласился он.
— Хуже, чем в душегубке, — с душой объявил мистер Джарвин. — Обмылок, принеси мне попить!
— Мне некогда! — фыркнул в ответ Обмылок.
На что мистер Джарвин раздраженно взревел.
— Слушай, а почему бы тебе не сказать этому своему негру, чтобы он выполнял и мои приказания?
— А зачем? — удивился Питер. — Ведь не может же Обмылок служить двум хозяевам одновременно.
Лицо гневно побагровело. Ярость закипала в нем, слова уже теснились в горле, собираясь слететь с языка и заставляя дрожать его толстые губы, когда, сделав над собой некоторое усилие, ему удалось подавить этот порыв. Тяжело встав со стула, он прошел в угол комнаты, где налил себе кружку нагревшейся на жаре воды и залпом осушил её, продолжая свирепо поглядывать в сторону парочки, расположившейся за окном.
Они даже не изменили своего положения. Питер лежал в гамаке, закрыв глаза, а рядом устроился Обмылок с зажатым в руке обрывком старой, пожелтевшей газеты, которую он приспособил в качестве веера, неторопливо перегоняя горячий воздух. Время от времени мулат протягивал свою огромную ручищу, чтобы отогнать докучливую муху, нахально норовившую сесть на лицо его покровителю.
По началу Джарвин едва сдерживался, чтобы не расхохотаться при виде столь трогательной заботы, проявляемой Обмылком о Питере, глядя на то, как мулат возится с ним, словно мать с малым ребенком, или же как верующий, преклоняющийся перед божеством. Тем не менее дни шли, а положение дел оставалось прежним. Все прочие, с не меньшим интересом наблюдавшие за происходящим, тоже перестали улыбаться. Главным образом потому, что делать это в присутствии Обмылка всегда было далеко небезопасно. К тому же стало ясно, что это отнюдь не проходящая прихоть Обмылка, который относился к калеке с нескрываемым обожанием. Целый день он не отходил от Питера ни на шаг, тенью следуя за ним повсюду. Его беспокойные глаза преданно заглядывали в лицо хозяина, желая предупредить малейшее желание Питера.
Кое-кто из окружающих считал, что Обмылок просто выжил из ума. Другие же исходили из того наблюдения, что Питер очень странный парень, и от него можно ожидать и не такое!
Глядя на эту идиллию, мистер Джарвин раздраженно проворчал:
— Чертовы карты совсем не слушаются!
— Послушай, — сказал Питер, — что ты так злишься?
В ответ на это Джарвин разразился бранной тирадой.
— И вообще, с чего ты взял, что я злюсь? — заключил он.
— Ты суетишься со вчерашнего вечера. Ведешь себя, как беспокойный ребенок, — ответил Питер.
