украшено золотым орнаментом, а внутри качался огромных размеров бронзовый маятник, который каждое воскресенье начищал швейцар — негр по имени Зике. Этот маятник работал в Сан-Пабло по меньшей мере семьдесят лет. Сколько времени до этого он трудился где-нибудь в Новой Англии, одному Богу известно.
Голос у часов был в свое время достаточно мощным, он мог бы, пожалуй, наполнить своим боем всю церковь, даже если дамы в тот момент еще не перестали шушукаться. Но что-то со временем с этим голосом случилось. Он, если можно так выразиться, постарел, как постарели и сами часы, одряхлел, как одряхлели старые, источенные жучком деревянные части. Голос сделался хриплым и тонким, лишившись звучности; когда часы начинали отбивать удары, они страшно содрогались, и хозяин отеля опасался, что каждый из них, сопровождаемый шипением и треском, окажется последним.
Удары, стало быть, были совсем не громкими. Но именно это обстоятельство — то, что их услышали повсюду, — оказалось в тот день таким примечательным. Дело в том, что если раньше бой часов просто означал, что люди вставали и направлялись в сторону ресторана, причем из-за шума шагов его почти не было слышно, то теперь этот звук свободно и беспрепятственно плыл в полной тишине. Он плыл над верандой, где в обычное время велись всякие разговоры; плыл над колодой, из которой поили лошадей; минуя коновязь, проникал под навес, где обычно привязывали животных, когда приезжали в город. Там, однако, не было длинного ряда лошадей, ожидающих своих всадников, не было слышно, как звякает упряжь, как лошади нетерпеливо перебирают ногами, не было слышно нетерпеливого ржания и ласковых приветственных звуков, которыми лошадь встречает хозяина; не было слышно, как всадники спешивались или садились в седло. Ничего такого не происходило. Ни одной лошади в тот полдень не было под навесом, ибо ведь даже самый меткий стрелок может иногда выстрелить мимо цели, а лошадь стоит денег.
Звон плыл мимо пустых коновязей. Вот он уже разлился по улице, долетел до безмолвной толпы, заполнявшей улицу, окна и открытые двери домов, и хозяйки припомнили, что им никогда еще не доводилось слышать, как звонят эти старинные часы, разве что глубокой ночью. Вот в полночь это бывало, но чтобы слышать, как они отбивают полдень, — в жизни такого не случалось. И город охватила полуночная дрожь.
Тут все увидели, как Джо Крэкен вскочил со стула и разразился громкой бранью.
— Рановато он что-то подставляет себя под пули, — заметил кто-то, и все остальные согласились про себя, что замечание весьма справедливо.
А часы между тем медленно, с промежутками в целую секунду, отбивали двенадцать полуденных ударов, и весь Сан-Пабло, потея, затаив дыхание, вытаращив глаза, чтобы ничего не пропустить, прислушивался к тому, как по очереди замирал каждый из этих ударов.
Появится Коркоран или нет? Посмеет или нет? Горожане не допускали, что он изменит своему слову, разочарует их. А теперь, напротив, иным казалось, что он никак не может оказаться здесь — ведь не сумасшедший же он, в конце концов.
Но пока люди всматривались в оба конца улицы, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, едва заметное движение возникло среди тесной группки, столпившейся возле дверей в отель. Там собрались самые молодые представители населения Сан-Пабло — юноши, которые смирились с возможностью получить пулю и погибнуть бесславной смертью только ради того, чтобы наблюдать драматическое зрелище из первого ряда. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, совсем как те самые пресловутые сардины, когда за их спинами вдруг раздался спокойный голос:
— Прошу прощения, джентльмены, мне бы хотелось пройти.
— Вот дурень! — отозвался человек, стоявший ближе всех к говорящему. — Неужели ты воображаешь, что я уступлю тебе свое место?
— Дорогой сэр, — настаивал голос за его спиной. — Мне очень жаль, но я вынужден вас побеспокоить. — И молодой человек почувствовал, что его взяли за кисть руки и за плечо и в тот же момент заломили руку за спину, а самого повернули чуть ли не вокруг собственной оси.
Сопротивлявшийся потянулся было к револьверу, но когда увидел, кто именно причиняет ему все эти неудобства, мгновенно передумал и с легким вскриком посторонился, уступая дорогу.
Этого восклицания, как бы слабо слышно оно ни было, оказалось достаточно для того, чтобы вся компания разлетелась в разные стороны, словно шрапнель из разорвавшейся бомбы. Часть молодых людей отступила внутрь вестибюля, другие подались в стороны, ибо то, что они услышали, было именем, и именем весьма выразительным. Во всяком случае, они расступились, и вот уже только что пришедший оказался в дверях один.
Это был Коркоран. Само собой разумеется, он появился не таясь, самым заметным и демонстративным, а потому и наименее ожидаемым способом. Как еще можно очутиться на веранде отеля, если не выйти на нее из вестибюля через парадную дверь этого самого отеля? Через нее-то и вышел Коркоран на широкую веранду и стоял там, с величайшим спокойствием глядя на толпу. Одетый тщательно, как всегда, во все черное, без каких-то излишних украшений. Единственное, что подчеркивало щегольской костюм, была его безукоризненная аккуратность да еще пышный белый галстук, скрепленный у горла золотой булавкой с огромным сапфиром. Решительно всем было видно, как сверкает этот голубой камень.
Его черная трость тоже, как обычно, была при нем, только он держал ее в левой руке: она была крепко зажата слева под мышкой, в то время как он внимательно осматривал улицу с обеих концов. Ах, каким присутствием духа надо обладать! Как бесстрашен взор! И в то время, как его взгляд перебегал с одного лица на другое, по толпе пронесся изумленный шепот: «Коркоран! Коркоран!»
Завершив осмотр толпы, он опустил тросточку на пол и, слегка опершись на набалдашник, нагнулся, стряхнув пыль со своих панталон. И только после этого повернулся к Джо Крэкену. В тот же момент в руке Крэкена сверкнул револьвер. Однако Коркоран протестующе поднял руку:
— Мой дорогой мистер Крэкен! Нам с вами не годится убивать друг друга без соблюдений необходимых формальностей. Нужно, чтобы все было по правилам. Кто-то должен подать знак… ну и соблюсти все прочие формальности. Я ведь явился сюда за своими деньгами. Вы должны вручить мне семь с половиной тысяч долларов или же дать исчерпывающее объяснение, почему я не могу эти деньги получить.
Крэкен, тяжело дыша, вернул револьвер на место, засунув его в кобуру.
— Я уже однажды давал объяснение, — сказал он.
— Ничего не имею против того, чтобы выслушать его еще раз. Что же будет для нас сигналом, Крэкен? Может быть, вы просто сосчитаете до трех? Будем держать руки сложенными на груди, пока не прозвучит слово «три». Вас это устроит?
Это давало Крэкену великое преимущество. Однако он невольно вздрогнул, принимая предложение своего противника. Наконец он встал, повернувшись лицом к Коркорану.
— Раз! — начал Крэкен.
— Очень хорошо, — отозвался Коркоран и сложил руки — тросточка, словно легкая тень, покачивалась на пальцах его левой руки.
— Два!
По толпе прокатился легкий шепот. Тем, кто не понимал, что происходит, быстро объясняли. После этого шепот стих.
— Ты готов, Коркоран?
— Мой дорогой Крэкен, я буду готов, как только вы скажете свое слово.
— Три!
Револьвер Крэкена сказал свое слово первым. Позже люди вспоминали, с какой судорожной торопливостью он выхватил его из кобуры. В ту же секунду раздался выстрел — пуля врезалась в гладкий пол веранды и, отколов от него длинную щепку, ударила ею по коленям Коркорана.
Что до Коркорана, то его движения были быстры, как молния, как руки шулера, сдающего крапленые карты. Однако тросточка несколько замедляла его действия, и он выстрелил с бедра, не закончив движения. И Джо Крэкен наклонился вперед, хватаясь за воздух, словно это был не воздух, а крепкая стена. Из руки выпал кольт. Он схватился за пустоту, потом начал медленно падать лицом вперед; ноги его неестественно подогнулись, руки раскинулись ладонями вверх. Он умер еще до того, как тело его коснулось земли.
— Я имею удовольствие сообщить присутствующим, — сказал Коркоран, — что деньги, которые явились причиной нашего спора, я отдаю вдове мистера Крэкена.
С этими словами он повернулся на каблуках и не торопясь прошел в вестибюль отеля.