впервые за несколько дней.
Я забрался в кровать, откупорил бутылку вина, взбил подушку, подложил ее под спину, сделал глубокий вдох. Долго сидел в темноте, глядя в окно. В первый раз за пять дней я остался один. Я — человек, для которого уединение жизненно необходимо. Я не могу без него, как другие не могут без воды и пищи. Каждый день без одиночества отнимает у меня силу. Я не гордился своим одиночеством, но я был от него зависим. Темнота в комнате была для меня как свет солнца. Я отпил вина.
Внезапно комната наполнилась светом. Раздался скрежет и рев. Рельсы надземки проходили вровень с моим окном. Поезд остановился. Я смотрел на лица людей в электричке, а люди смотрели на меня. Простояв с полминуты, поезд поехал дальше. Снова стало темно. А потом яркий свет вновь залил комнату. Я опять смотрел на лица людей. Это было подобно видению ада, повторявшемуся вновь и вновь. И с каждым новым поездом, проходившим мимо, лица людей становились все более жестокими, уродливыми и безумными. Я пил вино.
Так продолжалось весь вечер: темнота, потом — свет; свет — потом темнота. Я прикончил бутылку и вышел взять еще. Вернулся, разделся, снова забрался в постель. Прибытие и отправление лиц за окном продолжалось. У меня было такое чувство, словно мне является адское видение. Меня посещали сотни и сотни бесов, которых не терпит даже сам Дьявол. Я пил вино.
Потом встал и вынул из шкафа свой новый костюм. Надел пиджак. Он был слегка маловат. Сидел впритык. Вроде бы, когда я мерил его в ателье, он был побольше. Вдруг раздался звук рвущейся ткани. Пиджак разошелся по шву на спине. Я снял с себя то, что когда-то было пиджаком. Но у меня еще оставались брюки. Я их надел. Вместо молнии на ширинке были пуговицы. Пока я пытался их застегнуть, штаны разошлись на заднице. Я потрогал себя сзади и нащупал трусы.
Глава 18
Дней пять я не делал вообще ничего, просто бродил по городу. Потом два дня пил. Потом переехал в другую съемную комнату в Гринвич-Виллидж. В колонке Уолтера Уинчелла я прочитал, что О’Генри написал все свои вещи за столиком в одном знаменитом писательском баре. Я разыскал этот бар и вошел туда — в поисках чего?
Был полдень. Я оказался единственным посетителем, несмотря на колонку Уинчелла. Я был один на один с большим зеркалом, барной стойкой и барменом.
— Прошу прошения, сэр, мы не можем вас обслужить.
Я так обалдел, что не смог даже слова сказать. Я ждал объяснений.
— Вы пьяны.
Может быть, у меня было похмелье, но я не пил уже двенадцать часов. Пробормотав что-то невразумительное об О’Генри, я вышел на улицу.
Глава 19
Магазин казался пустым и заброшенным. В витрине висела табличка: «Приглашаем на работу». Я вошел. Дяденька с тонкими усиками встретил меня улыбкой.
— Садитесь.
Он дал мне ручку и бланк анкеты. Я принялся ее заполнять.
— Высшее образование?
— Незаконченное.
— Мы занимаемся рекламой.
— Э?
— Вам это не интересно?
— Ну, понимаете, я живописец. Художник. У меня кончились деньги. Мои работы не продаются.
— Да, такое бывает.
— И они мне не нравятся.
— Не отчаивайтесь. Может быть, вы еще станете знаменитым после смерти.
Он объяснил, что работать надо было по ночам и что все с этого начинают, но есть хорошие перспективы карьерного роста.
Я ответил, что мне нравится работать по ночам. Он сказал, что начать можно с подземки.
Глава 20
Меня ждали два пожилых дядьки. Мы встретились в метрошном депо. Мне выдали целую стопку картонных плакатов и какой-то металлический инструмент, похожий на консервный нож. Мы зашли в один из вагонов.
— Смотри и делай, как я, — сказал один из дедков.
Он встал ногами на пыльное сиденье и принялся отдирать старые рекламные плакаты, поддевая их консервным ножом. Теперь понятно, подумал я, откуда берутся все эти плакаты. Их вешают люди.
Каждый картонный плакат крепился на двух металлических полосках, которые надо было снять, чтобы повесить новую рекламу. Полоски были тугими, как самые плотные пружины, и согнутыми по контуру стены.
Мне дали попробовать снять плакат. Металлические полоски сопротивлялись моим усилиям. Категорически не желали сдвигаться. Я порезал пальцы об острые края. У меня пошла кровь. Сперва нужно было снять старый плакат, потом — закрепить новый. На каждый плакат уходило по целой вечности. Это был бесконечный процесс.
— Сейчас прямо поветрие в Нью-Йорке, у всех мандавошки, — сказал один из дедков.
— Правда?
— Ага. Ты ведь недавно в Нью-Йорке?
— Ага.
— И ты то есть не знаешь, что тут у всех мандавошки?
— Не знаю.
— Так вот. Вчера до меня домогалась одна красотка. Хотела, чтобы я ей заправил. А я сказал: «Нет, малышка, никакого разврату».
— Правда?
— Ага. Я сказал ей, что я ее трахну, если она даст мне пятерку.
— И что, она дала пятерку?
— Нет. Предложила мне банку грибного супа.
Мы добрались до конца вагона. Дедки вышли наружу и направились к другому вагону, стоявшему ярдах в пятидесяти от первого. Под нами чернела какая-то яма глубиной футов в сорок, а идти приходилось по шпалам. Причем можно было бы запросто проскользнуть между этими шпалами и рухнуть вниз.
Я выбрался из вагона и пошел, осторожно ступая по шпалам. В одной руке — консервный нож, в другой — стопка плакатов. По соседним путям прошел поезд с пассажирами. Его огни осветили дорогу.
Поезд проехал. Я оказался в сплошной темноте. Не видел ни шпал, ни промежутков. Я замер на месте.
Дедульки кричали мне из вагона:
— Иди быстрее! Чего ты встал?! У нас много работы!
— Подождите! Я вообще ничего не вижу!
— Мы не можем торчать тут всю ночь!
