Иногда приходят решившиеся самоубийцы – помните, при вас однажды пришел некто Солнцев, принес снежный буран? Разумеется, я храню не только эти памятники – у меня есть и подлинные древности, которые вы сами видели. Но главная моя миссия, о которой в Петербурге хорошо знают, – он демонстративно избегал говорить «Петроград», – заключается в том, чтобы увековечивать каждого из живых, чтобы в конце концов от них что-нибудь осталось; такой хранитель необходим, ибо это больше всякого архива. Многие верят, что в заветную вещь вселяется душа; многие – что с человеком ничего не случится, покуда его талисман хранится у меня. Но таких все же меньшинство: обычно посетитель оставляет мне пуговицу, или ручку, или итальянскую бутылку с кораблем – когда идет на гибель. Ему легче уйти, зная, что он – в моем реестре. Так что лавка моя неприкосновенна – по крайней мере, пока хозяева города тоже боятся смерти.
– А мою книгу, – с усилием спросил Ять, – вы тоже у кого-то взяли на хранение?
– Нет, это из разряда диковин, – небрежно отвечал Клингенмайер. – Купил в Египте. Ять помолчал.
– Я уезжаю навсегда, – заговорил он наконец, – а это всегда немного похоже на смерть. Не думаю, что от меня останется многое. Позвольте, и я вам оставлю что-нибудь.
– Это ваше право, – кивнул Клингенмайер.
– Что же мне оставить вам? – вслух задумался Ять. – Ведь у меня почти ничего нет… по крайней мере, с собой…
– Заходите еще раз.
– Возможно, но я чувствую, что надо сейчас сейчас. Знаете что? Ведь вы возьмете записку?
– Конечно, – кивнул Клингенмайер. – Прошу.
Он принес лист желтой бумаги, похожей на пергамент, и гимназическую чернильницу-непроливайку с железной вставочкой. Пока Ять писал, он достал из ящика такой же пергаментный конверт и аккуратно вывел на нем фамилию, имя и отчество Ятя, изобразил в скобках большой ять, чтобы не забыть о приросшем псевдониме, и стал ждать.
Ять колебался недолго. Он взял перо и аккуратно написал:
«Бђло-сђрый блђдный бђс
Убђжал поспђшно в лђс.
Бђлкой по лђсу он бђгал,
Рђдькой с хрђном пообђдал
И за бђдный сђй обђд
Дал обђт не дђлать бђд».
– Вот и всё, – сказал он, дуя на листок.
– Вы позволите? – спросил Клингенмайер.
– Конечно, прочтите. Антиквар просмотрел записку, кивнул, словно догадывался об ее содержании, и упрятал в конверт.
– Что, жалкий итог? – криво улыбаясь, спросил Ять.
– Ничего не жалкий, – ласково утешил Клингенмайер. – Очень многие и этого не смогут о себе сказать.
Почти весь май прошел в прощальных визитах. Ять отважился зайти и на Елагин остров, где ничто уже не напоминало о филологической коммуне. Дворец объявили памятником, да так и оставили забитым, словно и не было тут никакой коммуны; и Ять уже почти верил в это. Было, однако, одно посещение, которое он долго откладывал – но которое было отчего-то ему особенно необходимо. Этот последний его визит, за день до отъезда, был на Васильевский остров, к Зайке. Ять не вполне понимал, почему он хочет ее увидеть. Вероятно, причина была в том, что к весне девятнадцатого года странная девочка-женщина Зайка, в которой не было ничего женского – только милые беспомощные глаза, пухлые губы, домашние запахи, – была единственным существом, которое он по-настоящему жалел. Ее внутренняя тишина словно уравновешивала весь шум и лязг семнадцатого, весь подспудный гул восемнадцатого. Правда, не слышала она и музыки… но была ли музыка?
Она была дома и сама открыла; увидев Ятя, улыбнулась прелестной щербатой улыбкой и, поправляя очки, попросила зайти. За подол ее серого шерстяного платья держался кривоногий рахитичный младенец. Удивительно было, что она не похудела: в ее круглом, очень белом лице, во всем теле под зеленой вязаной кофточкой (явно собственного производства) угадывалась та же детская полнота, что и два года назад, во времена сравнительно благополучные. Жизнь ее не брала. Ведь худеешь не тогда, когда голодаешь, а тогда, когда иссыхаешь; невозможно было представить жар, который иссушил бы этот родник органического, неразборчивого доброжелательства, это инстинктивное желание греть, жалеть, утешать.
– Зайка, – улыбаясь как можно бодрее, сказал Ять. – Я уезжаю отсюда. Она сразу поняла и опустила глаза.
– Что ж, дай вам Бог. Я, знаете, все боялась, что вы сердитесь… еще за тот раз…
– Господи, Зайка, что вы ерунду городите! Вы-то при чем были? И Валя Стечин – милейший человек…
– Да, Валя очень умный! – уважительно сказала Зайка. – Он в Пскове сейчас, у друга. Но, знаете, посылает денег семье своего приятеля, который на фронте. Так что это разговоры только, что он никого не любит…
– Да я знаю, хватит вам всех защищать. Я, по-вашему, пришел ругать Стечина? Нет, конечно!
Ребенок отвратительно заголосил; точней, пронзительный этот писк нельзя было назвать голошеньем, но лицо его покраснело и исказилось так, словно он ревел паровозом.
– Ну что это?! – беспомощно утешала его Зайка, подняв на руки. – Ну что это мы плачем? Мы же только что целый сухарь ухомячили… Это жильцов наших сын, – пояснила она Ятю, – они оба ответственные и все
