находиться в своих апартаментах с близкими людьми. Почти на полгода он исчезал в Парк-о-Серф, Шуази или Ла Мюетт. Разумеется, придворные не покидали дворец, который оставался центром власти, но они от нее отдалялись. Супруга наследника жить не могла без Парижа. Двор следовал за ней. И дворец пустел, оживая лишь во время торжественных праздников.
Наверно, он казался слишком вялым. Он потерял Квебек, не смог воспрепятствовать ослаблению Канады и Луизианы. В Атлантике все еще господствовали англичане, и он не смог спасти Новую Францию. К тому же ему не удалось подавить религиозные войны внутри королевства. Францию раздирали на части. Но, в конце концов, не все было так мрачно! Это он сделал так, что французское влияние все еще ощущалось по всей Европе; повсюду красовались маленькие Версали. Он завоевал Лотарингию и Корсику, защитил ученые общества, создал многочисленные высшие школы и королевские академии. Неустанно совершенствовалась система образования. У него была одна из лучших в мире администраций: управляющие финансами, чиновники ведомства, строящего мосты, служащие полиции, первоклассные инженеры! С помощью канцлера Мопу он взялся, правда, с некоторым опозданием, за дерзкие преобразования. Его ошибки были плодом упущений, а не неверных суждений. Он часто импровизировал, вновь возвращаясь к противостоянию с парламентом. Но самым главным было, скорее всего, то, что он пренебрегал своими символическими обязанностями. Он не стремился к общению, не прикасался к заразным больным. Он вел себя как обыкновенный деист[8] и деспот, равнодушный к мнению своих подданных. Не обращал он особого внимания и на этих философов, которые беспрерывно нападали на него, на него или на его режим, что было одно и то же.
«Боже, как мне плохо, как больно…»
Занавески мерно колыхались.
Несмотря ни на что, он старался быть искренним и справедливым. Положа руку на сердце, он, конечно, предпочел бы веселую компанию своих фавориток в Парк-о-Серф суровым министрам. Но, готовясь к переходу в иной мир, он думал, что для Франции и монархии он все же останется Возлюбленным.
Люди, сидящие возле его изголовья, люди, которых он уже мог различить, видели, как шевелились его губы, как он говорил сам с собой, как пытался слабо улыбнуться.
– Господин маркиз Пьетро Виравольта де Лансаль!
Перед Пьетро распахнулись двустворчатые двери.
Обычно герцог д'Эгийон занимал иной кабинет, а не это импровизированное бюро, расположенное поблизости от королевских покоев, в Министерском крыле, и выходившее на Мраморный двор. Но из-за чрезвычайных обстоятельств, вызванных смертельной болезнью монарха, все обычаи были нарушены. В кабинете государственного секретаря царила атмосфера нервного возбуждения. На его письменном столе, украшенном золотыми гвоздями, громоздились пухлые папки. Другие теснились на книжных полках рядом с томами по географии, истории, праву и военной стратегии. На камине, рядом с холодно взиравшей бронзовой Дианой, была развернута карта Европы. Усеянный континентами глобус только и ждал, чтобы до него дотронулась чья-нибудь энергичная рука или обратил внимание один из сильных мира сего.
Герцог д'Эгийон стоял у окна перед слегка раздвинутыми шторами.
– Виравольта! Вот и вы.
Ледяным тоном он пригласил его присесть.
Пьетро всмотрелся в черты лица этого человека с такой своеобразной судьбой. Он был сыном внучатого племянника Ришелье и рано начал военную карьеру. Свирепый противник Шуазеля, самого влиятельного министра Людовика XV между 1758 и 1770 годами, он имел репутацию человека, враждебно относящегося к новым веяниям. Его взгляд был полон какого-то фальшивого чистосердечия, намекавшего на то, что этот опытный политик умеет ориентироваться в запутанных ситуациях. Но его живой ум и работоспособность искусно компенсировали склонность к авторитаризму, в чем его многие обвиняли. Когда он находился во главе двора в Бретани, монарх использовал его в борьбе против посягательств парламентариев на свои прерогативы, а также против идеи, в соответствии с которой парламент представлял собой «одно целое». Противостояние длилось, покуда парижский парламент не принял решение о самороспуске. При этом едва не было совершено преступление, заключающееся в оскорблении его величества! После многолетнего попустительского отношения этот эпизод заставил Людовика XV энергично сосредоточить в своих руках дела королевства.
Шуазель оказался в опале, Мопу стал канцлером, а аббат Террэй был назначен генеральным контролером по финансовым делам. И вот так был создан пресловутый триумвират: Мопу, д'Эгийон, Террэй. Хотя и подвергавшееся критике за суровость, это правление было, тем не менее, благоразумным и честным. Его приемы не пользовались популярностью, но обстановка изменилась: если раньше Людовика XV критиковали за разнузданность, то теперь его обвиняли в чрезмерной активности и даже тирании. Во время выступления едва замаскированной фронды он укреплял королевскую власть. Что касается сурового аббата Террэя, которого Виравольта прекрасно знал, так как много раз встречал в Версале, он оказался одним из лучших министров финансов за всю историю королевства.
Но в данный момент положение герцога д'Эгийона, государственного секретаря, военного секретаря и министра иностранных дел, было отнюдь не менее шатким, чем положение Виравольты. Несмотря на то что король долго поддерживал его, их отношения не всегда отличались добросердечностью скорее наоборот. В 1742 году Людовик XV увел у д'Эгийона любовницу. Злые языки поговаривали, что с тех пор герцог ему отомстил, тайно пользуясь услугами госпожи Дюбарри. Пьетро не знал, соответствовали ли эти слухи действительности. Одно было несомненно – свой пост в министерстве иностранных дел д'Эгийон получил по рекомендации Дюбарри. Он знал, что, если через несколько часов Людовик XV скончается, ему придется несладко. Королевой Франции станет Мария Антуанетта – а ведь Дюбарри была ее врагом! И партии конец.
Виравольта был готов к худшему.
В напудренном парике, в камзоле, увешанном наградами, д'Эгийон стоял у окна. Затем он подошел к Виравольте. Касаясь подбородка одной рукой, другой он постукивал по столу, выдерживая паузу. И вот он перешел в наступление:
– И вы предали меня, Виравольта…
Тон был задан.
– Я никогда не участвовал в заговоре против вас, и вам это известно.
– М-да… – с сомнением в голосе пробормотал д'Эгийон.
Он пристально посмотрел венецианцу прямо в глаза.
– Пьетро Виравольта де Лансаль… человек, который привел в замешательство герцога фон Мааркена, посрамил il Diavolo[9] и спас дожа… Это ведь было всего несколько лет назад, не так ли?
– Время идет, ваше превосходительство, – произнес Пьетро.
– Обстановка непростая, как вам известно. Я уже долго откладывал разговор с вами, Виравольта… или, может, следует называть вас «В»?
Герцог сел.
– В тот день, когда я понял… Ах, боже мой… Черный кабинет… Тайная дипломатия, созданная по инициативе самого короля почти тридцать лет назад! Не очень приятно осознавать, знаете ли, что вас держат за полного идиота.
– Ваше превосходительство, все-таки не за такого уж идиота, раз вы догадались о существовании Тайной службы, в то время как ваши предшественники, и далеко не самые ничтожные из них, абсолютно ничего не замечали.
На лице д'Эгийона промелькнула улыбка.
– У вас всегда был особый талант к комплиментам, Виравольта. Без этого в вашем деле не обойтись, не правда ли?… Это вторая натура для всех придворных. В Венеции вы прошли хорошую школу. Сознайтесь, что и во Франции не так уж плохо…
Д'Эгийон сделал глубокий вздох.
– Ну а я, видите ли, военный. Дипломатией я стал заниматься уже поздно… Ах, Виравольта! Нет ничего удивительного в том, что Черный кабинет обратился к вам сразу после вашего приезда. Но вы служили
