по подбородку. Он ставит чашку на мрамор стола и поспешно вытирает рот тыльной стороной руки.
— Не надо! — шепчет он. — Можно подумать, что тебе доставляет удовольствие стыдить нас нашими смешными выходками чудо-детей.
Кармен широко открывает глаза; она искренне удивлена.
— Честное слово, я тебя не понимаю, — говорит она, — вы отрекаетесь от тех лет, когда вы были лучше, чем теперь. Твой родной отец…
Марио хватается за голову.
— О, лучше, чем теперь! — говорит он с пафосом. — Бога ради, мама! Вот оно, наше чудовищное манихейство[53]: это хорошо, а это плохо, — аромат кофе и внимание слушательницы переносят Марио в бар «Флоро», за столиками которого его однокурсники ежедневно беседуют и редактируют бюллетень «Агора». Марио вдохновляется, горит, закуривает сигарету. — Хорошие направо, плохие налево. Так вас учили, ведь правда? И вы предпочли усвоить это, прежде чем взяли на себя труд заглянуть поглубже. Все мы — и хорошие и плохие, мама. И то и другое одновременно. А изгнать надо лицемерие, понимаешь? Лучше понять и признать это, чем всю жизнь изобретать все новые аргументы. В нашей стране со времен Коммунерос[54] мы только и делаем, что затыкаем себе уши, а того, кто кричит слишком громко, кто может побороть нашу глухоту и разбудить нас, мы изгоняем — и все в порядке! «Это голос зла», — говорим мы себе в утешение. И это нас вполне удовлетворяет.
Кармен смотрит на него с испугом. Глаза ее становятся плоскими. Все лицо ее теперь стало плоским. Марио понимает, что его слова бесполезны, а его надежда равносильна надежде на то, что мяч удержится на гладкой поверхности стены. Лицо Кармен плоско, как эта стена. И, как стена, она отбрасывает от себя мяч, с каждым разом все сильней и сильней. Пауза. И все-таки Кармен не сердится. Она настроена благодушно. В соседней комнате начинает шевелиться Доро. Освещенный двор полнится шумом: лениво переговариваются люди, скрежещут мусорные урны, которые кто-то волочит по камням, звенит посуда. Упрямо покачав головой, как бы желая отогнать какую-то мысль, Кармен спрашивает:
— А ты, сынок, спал?
Марио выпивает свой кофе и затягивается сигаретой с такой жадностью, будто решил проглотить ее.
— Нет, — отвечает он. — Я не мог. Это было очень странно. Каждый раз, как я пробовал заснуть, мне казалось, что я тону в матраце, понимаешь? Голова кружилась. И вот здесь, — он указывает правой рукой на живот, — вот здесь было такое ощущение, как будто ты идешь на экзамен, и тебя сейчас вызовут.
Взгляд Кармен становится напряженным. Дряблые, темные мешки у нее под глазами исчезают.
— Нет! — кричит она.
Но в эту минуту из спальни выходит Доро. «Доброе утро», — говорит она глухо. В глубине коридора хлопает дверь. Потом еще раз. И тотчас раздается звонок. Это Валентина. Вялые черты ее лица и нахальный белобрысый завиток раздражают Кармен. Валентина подходит к ней, и обе женщины прижимаются друг к другу щеками — сперва левой, потом правой — и, приличия ради, целуют воздух, пустоту, так что обе слышат приглушенные звуки поцелуев, но не чувствуют их тепла.
— Ты еле жива, Менчу, правда? Теперь ты это почувствовала? И ты совсем-совсем не спала?
Кармен не отвечает. Валентина торопит ее. Сейчас без четверти восемь. Вскоре появляются Бене и Эстер. Это напоминает чай по четвергам. Женщины тащат ее на панихиду. Когда они возвращаются, в доме столпотворение. Кармен вспоминает вчерашний день, но теперь он кажется ей очень далеким. «Ты не представляешь, какое впечатление это на меня произвело». — «Милая! Такой молодой!» — «Я узнал об этом из газет чисто случайно». Правая рука ее снова ощущает пожатия. Она наклоняется сперва влево, потом вправо. Ощущает точно спящие губы, которым лень целовать. И все же они целуют и целуют без передышки. Эстер читает ей некролог в «Эль Коррео». «Покойся в мире, добрый человек! Ты предпочел…» — «Добрый для кого?» — «В такую материалистическую эпоху, как наша, Марио Диес Кольядо в своих работах и своим личным примером…» — «Хорошо написано, а?» — «Я глубоко тронута». — «Вот какие дела. Я жду внизу». — «Царство ему небесное». — «Ты ни в чем не виновата, Кармен. Я пришел ради тебя». — «Спасибо, Хосечу, не могу выразить, как я тебе благодарна». Сегодня у призраков глаза тусклые, запавшие, точно ввинченные, но движимы призраки все теми же побуждениями и либо болтливы, либо немногословны. «Можно, я посмотрю на него?» — «Потом тебе надо будет лечь, Менчу. Здоровьем не шутят». — «Конечно!» — «Он совсем не изменился, даже не побледнел». — «Я жду внизу». Тишина. Марио в голубом свитере, Менчу и Альваро бродят среди призраков, как неприкаянные. Ходят взад и вперед, не находя себе места. «Сердце — коварная штука, известное дело». Вздохи. «А Чаро ты не жди. Она осталась с Энкарной». — «Ты ведь не поедешь на кладбище, правда? Не советую, душечка, послушай меня…» — «Ты не знаешь, дети хорошо спали?» Призраки все прибывают и прибывают, кажется, что засорился водосток. «Бертран! Может, вы подождете на улице? А то здесь повернуться негде». — «Как легли, так тут же и заснули, милая, вот счастливчики!» — «Доро! Скажите, пожалуйста, лифтерше и всем этим людям, чтобы они прошли на кухню». Кармен наклоняется влево, потом вправо и целует воздух, пустоту, может быть, чью-то выбившуюся прядь. «Воображаю, каково тебе, бедняжке! Я до сих пор не могу поверить». — «Царство ему небесное». — «Да ведь и я тоже… Вечером… позавчера вечером он поужинал, как ни в чем не бывало, и еще почитал. Ну кто бы мог подумать!» Призраки, даже стеснившись, уже не помещаются в кабинете и в столовой. Сгрудившись, они направляются в маленькую прихожую. «Все мы тлен». — «Меня скоропостижная смерть приводит в ужас». — «Хотите немного подышать воздухом?»
Когда пришли парни из «Харона», волнение усилилось. Кармен, Марио, Валентина и Эстер ходят взад и вперед, открывают и закрывают двери, а один из отставших призраков некстати задерживает Кармен: «Я узнал об этом из газет совершенно случайно». — «Спасибо, Ихинио. Не могу выразить, как я тебе благодарна». Ихинио Ойарсун остается в прихожей вместе с аптекарем Арронде. Он без пальто, хотя еще рано и прохладно. Дверь в кабинет открыта, и оттуда доносятся вздохи и рыдания. «Добрее его на всем свете не было!» — «Это верно». — «Все мы тлен». Ихинио Ойарсун пронзает взглядом Мойано и его бороду раввина. Арронде тоже смотрит на него искоса, а затем наклоняется к Ойарсуну и тихо говорит: «Это революционер». — «Ха!» — Ойарсун смеется или делает вид, что смеется. Потом шепчет: «Знаю я, что такое эти революции. Это значит прогнать меня для того, чтобы поставить его. Для кого-то революции выгодны, но их общая польза весьма невелика. Все мы бессовестные». — «Сердце — такая коварная штука!» — «Он даже не успел исповедаться». — «Бедняжка!» Мойано слегка наклоняет голову. У него влажные глаза, его кадык над черным свитером, надетым без рубашки, судорожно поднимается и опускается. «Умер честный человек», — говорит он Аростеги, но едва он успел это сказать, как коротышка Ойарсун, хотя обращались не к нему, резко отвечает, поднявшись на цыпочки над плечом Арронде: «Честный? Ха! Этот господин был честным не ради честности, просто он себя тешил, когда уличал в нечестности нас. Тартюф!» Мойано выходит из себя. «Гнусный наци», — говорит он. Ойарсун отскакивает от Арронде, тот пытается удержать его, но Ойарсун кричит, уже не стесняясь: «Пусти! Я этому типу морду разобью! Я этому типу…»
В дверях кабинета появляется голова Висенте.
— Тс-с! — шепчет он. — Пожалуйста, тише, сейчас вынос.
Воцаряется тишина. Парни из «Харона», перед которыми все расступаются, выносят гроб на плечах, а сзади, в дверном проеме, на мгновение появляется Кармен. Она не плачет. Она оттягивает свитер под мышками и не сопротивляется, когда Валентина берет ее за плечи и привлекает к себе.
Примечания
1
R.I.P. — Regmcscat in расе — да почиет в мире
