слоняются по Маркет-стрит, пялясь на похабные афишки секс-кинотеатров, на витрины порноателье и ночных клубов, где потрепанные блондинистые дивы средних лет старательно зажимают в пальцах соски и глазеют с тупой и вымученной похотью на прохожих… Кварталы притонов занимали большую часть равнинных районов Сан-Франциско: низенькие и плюгавые кварталы, крытые жестью и фанерой, возникшие еще до того, как на город упала последняя бомба.
Этот господин другой. Элита, высший свет. Воспитан, образован, да и чин у него, поди, повыше, чем у мистера Тагоми, не из последних в Промышленных Миссиях Тихоокеанского побережья. Тагоми был уже не первой молодости, и взгляды его сформировались еще во времена Военного Кабинета.
— Вы хотите приобрести что-либо из американских художественных изделий для подарка? — осведомился Чилдэн. — Или же… или же вы собираетесь обставить ваши апартаменты, раз уж остаетесь у нас надолго?
Сердце его затрепетало… если бы так…
— Вы угадали, — кивнула девушка. — Свое жилье мы обставлять уже начали, но вот никак не можем все решить окончательно. Вы нам можете посоветовать?
— О, мы можем договориться, что я навещу вас, — охнул Чилдэн. — Возьму с собой кое-что на выбор и приеду — когда вам удобно. Это же моя работа.
Он отвел глаза в сторону: чувствовал, как слишком уж откровенно в них разгорается огонек надежды. Тут речь о тысячах долларов.
— Скоро мне доставят стол кленового дерева из Новой Англии — сделан без единого гвоздя, только на деревянных шпильках. Изящество исключительное, качество — прекрасное. Еще у меня есть зеркало времен войны 1812 года. Искусство аборигенов: коврики из козьей шерсти, окрашенные естественными красителями.
— Я, в общем, предпочитаю городское искусство, — покачал головой мужчина.
— О, — легко согласился Чилдэн. — Тогда вот что. У меня есть стенное панно времен Первопроходцев — деревянное, в четыре доски, изображает Горация Грилли. Лакомый кусочек для любого коллекционера.
— О! — поразился мужчина.
— И еще шкафчик в викторианском стиле, переделанный под бар для напитков…
— О!
— И еще, послушайте-ка:
Мужчина замер, уставившись на Чилдэна.
— Так что же? Уговорились? — произнес осторожно Чилдэн, стараясь не упустить момент. Достал из внутреннего кармана пиджака ручку и записную книжку.
— Оставьте, пожалуйста, господа, мне ваш адрес. И скажите, как вас зовут…
Потом, когда они уже покинули его магазин, Чилдэн заложил руки за спину, подошел к витрине и принялся глядеть на улицу. Если бы все дни были похожи на этот… и речь тут даже не о бизнесе, не об успехе этого дела. Всё шло к тому, что он встретится с молодой японской парой в такой ситуации, когда принимать его станут не просто как янки-торгаша, а как человека. Да, именно такие молодые люди, не помнящие ни довоенных дней, ни самой войны, — именно они составляют надежду мира. Для них не важна разница в положении.
«Однажды все это кончится, — размышлял Чилдэн. — Все социальные различия станут неважны, забудется сама их идея. Не будет ни управляющих, ни подчиненных, будут просто люди».
Но стоило ему лишь представить себе, что он стучится в их двери, как по позвоночнику пробежал холодок. Он проверил запись: «Казуора». Да, его пригласили. Ему, несомненно, предложат чай. Сумеет ли он достойно соблюсти этикет? Сумеет ли он все сделать так, как надо и когда надо? Или же постыдно оконфузится, срежется на сущем пустяке?
Девушку звали Бетти. «В ее взгляде сквозило такое понимание…» — вздохнул Чилдэн. Вежливые, понимающие глаза. Несомненно, даже за краткое время визита она увидела и его надежды, и его отчаяние.
Его надежды?! У Чилдэна внезапно закружилась голова. Что за безумие, что за самоубийственное желание его объяло?! Но все же, все же… известны ведь случаи связи между японцами и янки… хотя, конечно, обыкновенно между японцем и женщиной-янки. А тут… Он вздрогнул, осознав, на что позарился. И вдобавок она замужем. Выбросив из головы эти сумасшедшие мысли, он принялся за разборку почты.
Пальцы, однако, все еще дрожали. И тут Чилдэн вспомнил о назначенном на два часа свидании с мистером Тагоми. Руки перестали дрожать, волнение сменилось решимостью. Делать нечего, прийти надо с чем-то несомненным. С чем? И где взять? Позвонить. Использовать связи. Профессиональный опыт. По щепочке собрать фабричный «форд» выпуска 1929 года, черный, с черным же матерчатым верхом. Это что «Большой шлем» выиграть — имя навеки останется в истории. Восстановить так, чтобы выглядел лучше новехонького, трехмоторный почтовый самолет, который он отыщет в каком-нибудь сарае в Алабаме… И так далее. Раздобыть мумифицированную голову мистера Буффало Билла с развевающимися на ветру светлыми волосенками… Новые шедевры американского искусства. Это поднимет мою репутацию на такую высоту, что видно ее будет не только по всему Побережью, но, поди, и с Островов Родины.
Чилдэн потряс головой и, чтобы взбодриться, закурил сигарету с легкой травкой, чудесное творение фирмы «Страна улыбок».
Фрэнк Фринк лежал на постели в своей комнате на Хэйес-стрит и размышлял о том, как бы встать. Солнечный свет пробивался в щель между портьерами и падал на груду сваленной возле кровати одежды. Там же поблескивали и стекла очков. По дороге в ванную на них надо бы не наступить. Обязательно постараться не наступить. Выбрать кружной путь. На карачках, ползком, но добраться до ванной. Голова разламывалась, но это его в особое уныние не приводило. Что было — то было, что уж теперь самобичеванием заниматься. А что со временем? Часы на комоде показывают половину двенадцатого. Мамочка! А он лежит?!
«Погорел», — посетила ум нехитрая мысль.
Вчера, ко всему прочему, он еще и дров на заводе наломал. Зачем-то сцепился с начальником, наговорил ему кучу глупостей. С самим Уиндемом-Матсеном собственной персоной, — лицо у него плоское, что тарелка, а к ней в самой середке прилеплен сократовский нос. Еще у него имеются бриллиантовое кольцо и золотые запонки. Власть, иными словами. Трон, мантия, всякое такое.
«Ну вот, — подумал Фрэнк, — вот меня и выставили. И, поди, еще и в черный список занесут. Прости-прощай любая работа. Пятнадцать лет стажа. И все коту под хвост».
А еще придется явиться в Комиссию по подтверждению квалификации, которая примется пересматривать его категорию. Однако поскольку он никак не мог разобраться в отношениях Уиндема- Матсена с
То что? Он лежал и тупо пялился на ветхий плафон под потолком. Можно, конечно, смыться в штаты Скалистых Гор. Но те слишком связаны с ТША и могут в два счета выдворить его обратно… На Юг? Фринк вздрогнул. Вот уж куда соваться не следует… Понятно, он белый и место там найти ему будет куда проще, чем здесь, но… на кой черт ему такие радости…
Ведь Юг опутан паутиной связей с Рейхом: связей экономических, идеологических, еще бог весть каких. А Фрэнк Фринк — еврей.
Вообще-то звали его Фрэнк Финк. Родился он на Восточном Побережье, в Нью-Йорке, и в 1941 году, сразу же после разгрома России, был призван на Западный берег. Там он и застрял после окончания войны: в японской оккупационной зоне. И живет здесь вот уже пятнадцать лет.
В 1947 году, в День Капитуляции, он сделался чем-то вроде камикадзе. Ненавидел япошек всеми
