– А почему ты так танцуешь сегедилью?
– Патрон требует, чтобы я танцевала ее так.
– Пойдем за наш столик, – пригласил я ее по-дружески.
– Я думаю, лучше не стоит, – ответила она с легкой грустью. – С вами донья Мерседес.
Я совсем забыл, что я знаменит и богат. Севилья знала даже имя моей жены, которая в эту минуту, покраснев от гнева, наблюдала за моим разговором с Мануэлой. Бедная донья Мерседес! Она слыла самой элегантной и привлекательной женщиной в Севилье, но богатство сделало ее снобом. Я тут же простил ее, вспомнив, как героически она делила со мной голод и нищету в Париже.
Я еще поговорил с Мануэлой и узнал о последних событиях в ее жизни. Сеньора Торрес умерла от рака, братишки выросли и ходят в школу, а она работает теперь в «Лас Каденас» и получает двадцать песет за вечер. Однажды она встретила меня на Сиерпес, но не посмела окликнуть. Маэстро Кинтана, вероятно, не пожелал бы, чтобы его увидели на улице с девушкой, танцующей в «Лас Каденас». Она сообщила мне все это тихо и серьезно низким контральто с певучим севильским акцентом, без всякого жеманства. Я сразу понял, что эта девушка все еще бережет свое женское достоинство.
– О Манолита, приходи, когда захочешь, к донье Мерседес и ко мне, мы всегда будем тебе рады! – сказал я от всего сердца. – Но никогда не забывай, как ты танцевала на улице Сан-Фернандо… То, что я видел сейчас, – не сегедилья.
– Я знаю, сеньор, – ответила она. – Хотите, я протанцую для доньи Мерседес и для вас настоящую сегедилыо?
– Хочу, конечно!
Она сделала знак гитаристам и начала танцевать снова. Теперь это был тот самый танец, который я видел на фериате в Севилье три года назад, – естественная, неиспорченная сегедилья, древняя, как иберийские горы, бездонная и чувственная, как Андалусия. Это была буря чувств, которые выбивались из бездны любви и смерти и сливались воедино, утверждая жизнь. Это было искусство умного, пылкого и чувствительного испанского народа, это была поэма, это был истинный художественный танец. Тело ее вращалось все быстрей и быстрей со все большей страстью, руки драматично изламывались в запястьях, голова внезапно откидывалась назад, лицо замирало в трепетном напряжении…
Когда она кончила, иностранцы остались равнодушными. Зааплодировало только несколько испанцев. Большая компания американцев с громким хохотом распивала мансанилью, с десяток немцев, разъезжавших по Испании группой, уничтожали омаров, сидевшая в одиночестве англичанка пожирала глазами красивых гитаристов. Танец не взволновал почти никого. В нем не было истерии мюзик-холлов, сладострастных движений бедер. Патрон подошел к Мануэле и что-то сердито ей сказал. Вероятно, он был недоволен тем, как она танцевала. Девушка гордо тряхнула головой и показала ему спину.
С того вечера я стал часто приходить в «Лас Каденас», чтобы поговорить с Мануэлой. Может быть, из жалости к самому себе. Эта девушка напоминала мне мое прошлое, «Прачек», дни, когда я служил настоящему искусству. В нашей участи было поразительное сходство. Движение я танец были у нее в крови. Она была рождена, чтобы радовать и вдохновлять своим искусством, а вместо этого закончила какую-то захудалую школу и танцевала в «Лас Каденас», как я, налегая на технику, писал слащавые безвкусицы на потребу американского рынка. Но какой тяжелой и унизительной была ее жизнь в сравнении с моей!.. Ей приходилось служить приманкой для посетителей, танцевать в антрактах с пьяными мужчинами, отклонять грязные предложения… Со всем этим она справлялась без раздражения и жалоб, с холодным достоинством, которое ставило на место и самых нахальных мужчин. Она не позволяла никому провожать ее домой. Каждый раз в час ночи, когда заканчивалась программа, появлялся ее брат, шестнадцатилетний юноша, и отводил ее в Триану. Это упорное и бессмысленное целомудрие казалось почти ненормальным. С точки зрения своей карьеры в «Лас Каденас» она просто теряла время, не наживая денег и не думая о старости. Может быть, она мечтала выйти замуж, но и в это трудно было поверить. Даже самый наивный севилец или иностранец не женился бы на девушке из «Лас Каденас» – заведения, где женщины стоили немногим больше, чем обыкновенные проститутки. Поведение Мануэлы оставалось загадкой для всех. Но чем больше я наблюдал за ней, тем больше убеждался, что какая-то дикая гордость не позволяет ей пустить свое тело в дешевую распродажу. С мрачным, поразительным упорством она шла к другой цели.
Маэстро Кинтана прервал свой рассказ и сердито закурил. Глаза его опять злобно впились в тихого, безобидного ирландца, который мирно беседовал с одной из дам в своей компании. Я подумал, что маэстро Кинтана хватает через край со своей ксенофобией по отношению к этому человеку. Я тоже почувствовал себя задетым, и художник, видимо уловив это, сказал:
– Да я не сержусь на этого глупца… Он похож на тихую моль, что бесшумно точит одежду… И я не опасаюсь втайне, что вы, подобно ему, будете в своих статьях возмущаться боем быков, оставаясь равнодушным к кровавому избиению рабочих в Астурии…
…Через год, весной, в неделю фериаты, на улицах Севильи появилась мощная спортивная машина. Ее вел пожилой коротышка с седой шевелюрой – прожженный мерзавец.
Маэстро Кинтана помолчал, затянулся и нервно выпустил дым.
– …В Париже я видел, как американские туристы лазили в справочник, чтобы узнать, кто такой Наполеон… Я видел, как фермеры из Аризоны смертельно скучали в Лувре или уходили с середины спектакля «Комеди Франсез». Но это безобидный тип людей. Просто этим людям труд помешал получить образование. Гораздо неприятнее были пасторы, которые обещали двести франков, чтобы их поводили по кабаре Монмартра, а потом с карандашом в руке начинали доказывать, что израсходовали только сто. Хотя и в этом есть что-то человеческое. Но меня душила злость, когда я видел, как старухи, увешанные бриллиантами, танцуют с бедными студентами из Сорбонны или пожилые биржевые агенты из Чикаго предлагают десять тысяч франков за девственницу.
Тип, о котором я говорю, не был ни фермером, пи пастором, ни биржевым агентом из Чикаго. Он приехал закупить акции Иберийского общества горнорудных предприятий. Я видел его на приеме у маркиза Паломы, директора общества, в котором и я держал несколько сот акций. Он был остер на язык и находчив, но его лиловое лицо, толстые пальцы и циничные насмешки над испанской неспособностью к торговле показались мне на редкость противными. Это был человек с чувством юмора, напористый, бессовестный, а что касалось женщин и спиртного – здесь ему не было равных. Это был сущий дьявол – о его кутежах в разных кабаре говорила вся Севилья. Однажды днем, проходя по улице Сан-Фернандо, я увидел в его машине Мануэлу. Это был верх его бесстыдства – показаться публично с девушкой из «Лас Каденас» после того, как накануне он смотрел бой быков из семейной ложи маркиза Паломы. Я остался стоять как громом пораженный, но по другой причине. Я ожидал, что Maнуэла может отдаться кому угодно, только не подобному типу. Вечером я отправился в «Лас Каденас». Патрон сообщил мне раздраженно, что Мануэла внезапно покинула заведение, уплатив оговоренную в договоре неустойку в пятьсот песет… Я вернулся домой измученный и злой, как в ту ночь, когда приехал из Мадрида после визита к маэстро Рейесу, как в тот
