вожделением сжевал - первую трапезу сего дня. Зачерпнул горстью воды - она отдавала нефтью, которую бабка советовала мне глотать, когда покалывало в животе. Черная вода будто высосала из меня смертельную усталость, хворая рука, хоть и слабо, но поддавалась. Может, багодаря медведю, тронувшему меня лапой, а может, кость стала на место, когда я кувыркался вниз? Так все хорошо свершилось. Пожалуй, медведь с того поднебесья не слезет сюда.
Я оделся и рассмотрелся вокруг. Перед глазами лежала широкая, как панский двор, поляна, принаряженная бледным первоцветом и козодресом, цветочки которого чем-то привлекали козьи мордочки. Обручем нависала над ложбиной каменная стена, с которой я сюда и свалился. Кое- где она была подбита ржавым можжевельником и жмутами высохшего колькавника. Скалу огибал гремучий поток. Такой быстрый, что казалось - вода переворачивает камни. А дальше простирался черный лес. Чернили его темные косматые смереки-ели вперемешку с густыми стволами дубов. Не этот ли лес имел тогда в виду сотник?
Стояла тут какая-то особая загусшая тишина, прошиваемая серебряной нитью ручейного звона. Чувствовалось тут теплее, чем наверху, сверкала уже хорошо распустившаяся зелень. Птицы возились с гнездами, полоз- удав выгревался на подсолнечной стороне. Кажется, горячая подземная жила, выбрызгнув в расщелину, согревала всю межгорную котловину.
Любо тут было. Если бы такая картинка встретилась в наших переходах с Матиком, мы бы непременно стали лагерем на ночлег. О нем стоило сейчас подумать и мне. Сперва я распутал перевязь на руке - в траву, сверкнув лезвием, соскользнул багнет-штык, подарочек от командира. Или, может от самой судьбы? Теперь я мог устроить себе кой-какую постель. Нарезал еловых лап и начал высматривать удобное для ночлега местечко. В подошве скалы зиял крупный выдолб-пещера, над которым нависала каменная крыша.
«Тут и от ветра защита, и дождь не намочит», - подумал я и снес туда свою зеленую постель. А для укрытия нарезал сухой осоки, густо шелестевшей вокруг булькающего озерца.
Когда я с этим управился, пошел позаботиться о каком- то ужине. Что я тут мог настарать для еды? В прошлогодней листве нашарил буковых желудей, уже прошитых хвостиками ростков. Горьковатая снедь, да что поделаешь - пустое брюхо прилипало уже к хребту. Хорошо, что дальше нашелся съедобный каштан, называемый у нас «гистыней». На вкус лучше, но сейчас, по весне, отгонил плесенью и вязал язык. Не так насытился сам, как заморил червячка голода. Дикий щавель чуть перебил постную горьковатость той еды.
Когда возвратился к своему логову, то заметил на возвышенности стайку молодых березок. Вот чей солод мне теперь не повредит. Березовым соком я любил угощаться с пастушьего детства. Надрезав кору, воткнул в нее полый стебель и лег под березой так, чтобы струйка мне капала прямо в рот. Сначала потекло жиденько, а дальше обильнее. От твердой свежести сока мне аж зазвенело в висках, замелькали темные палочки в глазах. Дерево лелеяло меня, как приблудное дите. Измученный, ослабленный организм набирался земной моци-силы. Я лежал себе так и видел на фоне неба обрис скалы, под которой примудрил себе пристанище. Время и ветер беспощадно выщербили ее, сотворили что-то похожее на человеческое лицо. Так и есть: крутое чело, с горбинкой нос, подкова усов, крепко сжатые губы и широкая, закорененная в чащу борода. Кого-то мне так напоминал сей каменный лик... Так деда же! Моего деда! Наплыв воспоминаний о домовстве согрел мою озябшую в скитании душу. И тут же сверкнула в голове неожиданная догадка, а что, если это мой второй дом?
Пугливые мысли выстраивались в плотную цепочку: что-то или кто-то будто вел меня сюда на протяжении последней седмицы... Гарнизон Карпатской Сечи... Красное поле, которое стало кровавым... Выбор команданта Скобала, выпавший почему-то на меня...Река, вынесшая меня на берег... Медведь, загнавший меня в каменный мешок... Теплое озеро... И вот скала с такими родными чертами...
Я присмотрелся пристальней - скала улыбалась мне.
На следующее утро, когда на свет благословилось, отправился я на экскурсию своими владениями. Да и дрожь, не унимавшаяся всю ночь, заставляла думать об огне. Сокрушенная бурей яворина послужила мне мостиком. За несколько шагов от речища громадился лес, встретивший меня мрачной прохладой. Дыхание утруднял пласт гнилого листья, пружинивший под ногами. Деревья стояли в такой близости друг к другу, что за десяток метров не было просвета. А еще подпирали их полегшие братья, усохшие или надломленные ветром, оплетали лианы и веревки дикого плюща, удушливые шапки омелы. Тугие гребни папоротника и колючие кусты глушили и тот мизерный простор между стволами.
Солдатским ножом тут себе не поможешь. Я пролезал в щели, как в живую изгородь заброшенного городища. Делал затесы на коре, чтобы знать, как вернуться назад.
В глубине чащи густела тишина, какая-то угрюмая, аж ледяная. Птиц тут почти не слышно. Звериных следов не видно, зато сырые овраги кишели тучными жабами, слизнями. А из листовых куч опасливо сверкали крысьи глазки. Перелезая бурелом, я проваливался в трухлявые дыры, полные червей.
Лес угнетал, туманил глаза, путал мысли. Подбадривая себя, я ударял палкой о дерево - и лес содрогался, болезненно гундосил, трещал поникшим сухостоем. И долго еще после этого тревожный шорох отзывался в лесной возвышенности.
Не замечая времени, я продирался сквозь чащобы, пока не уткнулся в каменную ограду. Отмерив на глаз приблизительно сорок пять градусов, я повернул на юг, угадав направление по мху и коре. Еще час отчаянности в непролазных зарослях - и я вышел к знакомому потоку. Двинулся вдоль русла и снова подошел к каменной стене. Поток терялся в расщелине, будто пропадал под землю. Зато скальная порода тут была ноздреватая, рассыпчастая, искрящаяся на солнце. А под ней - полно отпечатков мелких копыт... Дикие козы, догадался я. На вязкой земле тянулся ровный топтанец - ряд следов. К лесу никакого хода не было. Дикая маржина - скот добиралась сюда с крутых утесов. На водопой, понял я. Но зачем зверью толкаться под скалистой глыбой?
Я подошел ближе, лизнул кристаллический камень - и до меня все дошло. Соль - вот что притягивало коз! Ножом отколол несколько кусков и уже имел в карманах трофей для употребления. Выходит, я не сам в этом пустынном обруче гор. А в том, что это таки круглый котлован, я убедился после того, как совершил еще один сорокапяти градусный проход на запад. И меня вывело на знакомый яворовый мостик. Заколдованный круг замкнулся.
Очумелый от дум и сомнений, бросил тело на еловое лежбище и сомкнул очи. Где-то далеко пульсировал людской мир. А тут отрубленный изнываю я - мизерное зернышко, завеянное злым ветром в каменную яму окраинных Карпат. Убегая от смерти, я упал в смертный склеп, где какое-то время, может, просуществую червяком, пока сам не стану червякам кормом. И что лучшего я обрел?
В этом лесу никогда не звенела сокира-топор, нога людская не топтала тут ряст. Ибо кому захочется оказаться здесь, да и зачем? Сюда можно только упасть и чудом остаться живым, как сие случилось со мной. Так разве это не стоит благодарности? Я стал на колени и помолился. «Аминь!» - завершил я и решил про себя вручить дальнейшую долю в те руки, что привели меня сюда. Ибо что иное оставалось мне делать?
Жгучий голод грыз кишки. Трясла предвечерняя прохлада. Это заставляло браться за дело. В лесу я нашел трутовик, пористый гриб, сосущий соки из деревьев, насобирал сухого мха и стеблей. Из этого вымостил что-то похожее на гнездо в каменном окопчике и пошел на рынник искать камни для кресала. Круглые голыши не годились. Поэтому я наколол гранитных осколков и взялся за огненное колдовство. Дитваком-ребенком я не раз внимательно наблюдал на выгоне за тем, как дедо Гафич добывает огонь.
Отщипнул щепотку губчатого трутовика и приложил ко мху. Тогда начал чиркать друг о друга камешки-кресала. Искры взаправду брызгали в мои ладони, горячие крупинки сыпались на трут, но губка не тлела. А когда совсем устал и искрошил на песок свои камешки, я догадался приложить губку к щеке. Она была холодна, сыровата. Как такая загорится?
Припомнилось, что дедо Гафич свой трут и кресало носил в кожаном кисете за пазухой. Средства, добывающие огонь, брались в руки сухими, нагретыми теплом тела. Учинил так и я - спрятал за сорочку губку и камешки, чтобы до утра они просохли. Разуверенный и изнуренный напрасными трудами, пожевал молоденьких еловых побегов и зарылся в свой сеновал. Чтобы лучше согреться, руками охватил плечи и зарылся лицом в грудь, как дите в материнской утробе. Так я защищался от дикого здешнего мира.
Еще клубилась предутренняя изморось, когда, преследуемый голодом, я занялся промыслом. Вчера на каком-то пне я заметил шапку вешенок, оживших после зимы. Надеялся, что огонь все-таки выкрешу, и грибное жаркое насытит меня. Но пня того я не нашел. Возвращался впустую с изодранными руками и
