декабристов, в том числе и графа Анненкова.
В Козлове мы явились к коменданту и предъявили ему свои документы. Комендант отнесся к нам внимательно. Мы спросили его о здоровье Алексея Анненкова и узнали, что он совершенно здоров.
Мы решили с Луизой, что сперва я пойду к Алексею один, чтобы подготовить его к ее приезду. Я попросил у коменданта разрешение на свидание с Анненковым, и он охотно дал мне его. Ввиду того что я не знал, где именно живет граф, и плохо говорил по-русски, мне дали в провожатые какого-то казака. Мы дошли с ним до обособленного поселка, состоящего из двух десятков домов и обнесенного высоким забором. Все его входы и выходы охранялись часовыми. Нас пропустили. Казак остановился у одного из домиков и показал мне, что это здесь.
С замиранием сердца постучал я в дверь и услышал в ответ:
– Войдите.
Открыв дверь, я увидел Алексея, он лежал одетый на кровати, рука его бессильно свесилась, и книга, которую он, видимо, читал, валялась на полу.
Я остановился на пороге, а он приподнялся, с изумлением глядя на меня.
– Здравствуйте, – сказал я, – вы не узнаете меня?
– Боже мой, это вы? вы?!
Он вскочил с кровати и горячо обнял меня. Затем отступил назад и, всплеснув руками, спросил:
– Вы тоже сосланы? И я – причина этому!
– Успокойтесь, – сказал я, – я приехал сюда добровольно.
Он горько улыбнулся.
– Добровольно, в Сибирь?.. Объясните мне, в чем дело, но раньше… скажите мне, как Луиза?
– Могу вам сообщить самые свежие новости о ней.
– Вы ее оставили месяц тому назад?
– Нет, всего лишь пять минут.
– Боже мой, – воскликнул он, – что вы говорите?!
– Истинную правду.
– Луиза?..
– Здесь.
– О святая женщина! – прошептал Алексей.
Прошло несколько секунд, в течение которых Анненков стоял глубоко задумавшись.
– Так Луиза здесь? – переспросил он. – Но где ж она?
– У коменданта.
– Скорей идемте к ней! Право, я с ума сошел: совсем забыл, что живу под замком и не могу выйти из своего загона без разрешения жандармского ротмистра. Дорогой друг, – обратился он ко мне, – сходите за ней, приведите ее сюда, я хочу ее увидеть, обнять. Впрочем, нет, оставайтесь. Ваш проводник сходит за ней, а в ожидании вы все мне расскажете.
Он сказал несколько слов казаку, и тот вышел, чтобы выполнить его поручение.
Я рассказал Алексею все, что произошло с момента его ареста: как Луиза решила ехать к нему, как она все продала, как у нее украли деньги, о нашем путешествии в Москву, о том, как ее приняли его мать и сестры, и закончил описанием наших лишений и опасностей при перевале через Урал.
Анненков слушал меня, затаив дыхание. Время от времени он пожимал мне руку, не в состоянии промолвить ни слова. Несколько раз он вскакивал и подбегал к двери: ему все казалось, что кто-то идет.
Наконец дверь отворилась, но казак вошел один.
– В чем дело? – спросил граф, побледнев.
– Комендант ответил, что вам должны быть известны правила…
– Какие правила?
– Запрещающие ссыльным принимать у себя женщин.
Граф провел рукой по лбу и, подавленный, опустился в кресло. Я и сам с беспокойством смотрел на Алексея, на лице которого отражалась смена обуревавших его чувств. Помолчав, он обратился к казаку.
– Нельзя ли попросить сюда жандармского ротмистра? – спросил он.
– Он был у коменданта в одно время со мной.
– Будьте так любезны, подождите его у порога и попросите от моего имени зайти ко мне.
Казак поклонился и вышел.
– Эти люди все же слушаются вас, – заметил я.
– Да, по привычке, – ответил он, улыбаясь. – Можно ли представить себе более трагичное положение, – продолжал он, – она здесь, в нескольких шагах от меня, а я не могу ее видеть!
– Не сомневаюсь, – сказал я, – что вам завтра же дадут разрешение на свидание с нею. В противоположном случае вы напишите жалобу в Петербург.
– И получу ответ через три месяца. О, вы еще не знаете наших порядков!
Отчаяние, отразившееся на лице графа, испугало меня.
– Ну что ж? – заметил я. – Я готов остаться здесь на целых три месяца.
Анненков посмотрел на меня и улыбнулся.
– Нет, – сказал он, – я не надеюсь, что ее допустят ко мне. Очевидно, есть такой приказ, а против приказа не пойдешь.
– Это ужасно, – пробормотал я.
В это время отворилась дверь, и вошел жандармский ротмистр.
Анненков шагнул к нему навстречу.
– Сударь, – сказал он, – сюда приехала дама из Петербурга специально для того, чтобы повидаться со мной. Она перенесла в дороге тысячи лишений, чуть не погибла. Неужели я не смогу ее увидеть?
– Нет, – спокойно ответил ротмистр, – вы знаете, что арестантам запрещены свидания с женщинами.
– Однако князю Трубецкому это было разрешено.
– Да, – согласился ротмистр, – но ведь то была его жена.
– Ну а если эта женщина станет моей женой, она будет допущена ко мне?
– Ну, конечно.
– О, – вздохнул с облегчением Анненков, точно с плеч его свалилась гора. – Тогда я попрошу пригласить сюда священника, а вас, – обратился он ко мне, – быть шафером на моей свадьбе.
Я обнял его молча, не будучи в силах произнести ни слова.
– Скажите же Луизе, – попросил меня Анненков, прощаясь со мной, – что завтра мы с нею увидимся.
На другой день, в десять часов утра, произошло бракосочетание графа Анненкова с девицей Луизой Дюпюи. В сельскую церковь явились мы с Луизой, а вслед за нами Анненков с Трубецким и остальные ссыльные. Здесь, после долгой разлуки, Луиза и Алексей наконец увидели друг друга и, молча преклонив колена перед алтарем, обменялись одним-единственным словом.
Это было слово «да», которое связало их навеки.
Вернувшись в Санкт-Петербург, я нашел несколько писем, настоятельно призывавших меня во Францию.
Дело было в феврале, следовательно, морской путь был закрыт. Я избрал поэтому санный путь и без особого огорчения покинул город Петра Великого, где я потерял почти всех учеников из-за событий, связанных с заговором.
Итак, я ехал в обратном направлении по той самой дороге, которая полтора года назад привела меня в Петербург.[64] Но теперь вокруг меня был бескрайний снежный ковер. Древняя Московия и Польша остались позади, и передо мной были владения его величества прусского короля. И тут, высунув нос из саней, я увидел, к своему удивлению, мужчину лет пятидесяти, высокого, тонкого, сухопарого. На нем был черный фрак, такого же цвета жилет и штаны; на ногах его красовались башмаки с пряжками, на голове – цилиндр; левой рукой он прижимал к боку скрипку, в правой держал смычок, помахивая им, словно тросточкой. Вид его показался мне столь нелепым, а место для прогулки столь
