Там было сказано и многое другое. Теперь это все рассыпалось на кусочки и затерялось в помойке словоблудия наших невероятно говорливых дней. И теперь нестерпимо тоскливо оттого, что нельзя вернуть прошлое, сказать хотя бы одно доброе слово автору «Евангелия» и собрать воедино его мысли, которые он дарил всем без разбора, не ведая того, что творил, и получая взамен только насмешки.
Мы терпели его, но относились к нему свысока. Обычно мы смеялись над ним, ибо он, как нам тогда казалось, обычно порол всякую чушь или банальности, а мы были философски грамотными. Мы знали, что такое материя и сознание, производительные силы и производственные отношения, базис и надстройка. Уже после второй лекции маразматика Бугаева мы знали, что мы на голову выше всех предшественников, включая Аристотеля, Канта и Гегеля. И даже наших соотечественников Герцена и Чернышевского, которые вплотную подошли к…, но остановились перед… А мы перешли и не остановились. И хотя нам об этом говорил косноязычный маразматик Бугаев, нам Это льстило, мы этому охотно верили. И отправлялись в ближайшую забегаловку, переполненные величайшей мудростью и беспредельно обрадованные необычайной легкостью ее приобретения. А он, невежа, болтал о душе, о самоотречении, о духовном единении и о многом другом, для чего у нас не было подходящих названий, поскольку мы превзошли всех. Потом мы узнали, что разговоры о материи, самосознании, производительных силах и прочем суть чушь или банальность. Но мы при этом стали еще более грамотными, приобщились к высотам мировой культуры и заговорили об отчуждении, структуре, изоморфизме, энтропии. А он продолжал болтать все ту же примитивную чепуху или какие-то нелепые стишки («стишата», как говорили мы).
Он время от времени неожиданно появлялся в нашей среде, читал нелепое стихотворение или изрекал столь же нелепый афоризм. И столь же неожиданно исчезал. И мы не знали, откуда он возникал и куда исчезал. И знать не хотели. Мы даже имени его не знали. Мы презрительно именовали его кто Пророком, кто Апостолом, кто Христосиком, кто Иисусиком, кто Ванькой, кто Иваном. Он одинаково откликался на любую кличку и просто на «Эй, ты!». Наступали либеральные времена. Он все реже появлялся в наших компаниях. Да и компании наши собирались все реже. Распадались, перетасовывались. Мы защищали дипломы и диссертации, писали статьи и книги, продвигались в должностях, становились известными, получали или покупали квартиры на гонорары (а раньше мы эти гонорары пропивали), обрастали дачами и машинами, женились и разводились и снова женились, с широких штанов переходили на более узкие, совсем узкие и снова на широкие, средние юбки меняли на короткие, а короткие — на длинные, обрастали бородами и жирком, обсуждали мировые проблемы, почитывали западные книжечки, наш «самиздат». А он твердил все ту же свою ерунду, носил все то же свое старомодное, потертое, вонючее барахло… Появлялся он все реже. Сроки, на которые он появлялся, все уменьшались, а сроки, на которые он исчезал, увеличивались. И в самый расцвет либерализма, когда мы поднялись на вершины нашего преуспеяния, он исчез совсем. Ходил слух, будто его посадили в психушку. Но какое нам до этого дело? Не велика потеря!.. И все-таки грустно оттого, что это ушло в прошлое и никогда не вернется.
Раньше в Москве было где выпить и чем закусить. Не то что теперь. Да, представьте себе, и закусить. Хотя война кончилась совсем недавно, хотя неурожаи (реальные, а не фиктивные, как теперь) следовали один за другим, и не по вине империалистов и их прислужников-диссидентов (как теперь), а по причине природных капризов, однако в любой пивнушке (а они были на каждом шагу) можно было получить на закуску бутерброд с колбасой (!), с сыром (!!) или икрой (!!!). На торцах всех устаревших домов и на крышах новостроек с архитектурными излишествами наряду с лозунгами «Да здравствует…», «Вечная слава…», «Вперед…» и портретами мудрейшего из мудрейших красовались рекламы, призывавшие трудящихся употреблять в пищу (обратите внимание на изящество стиля!)… Что бы вы подумали?! Крабы!!! В любом гастрономе можно было купить копченую треску и даже порой судака. Как было сказано в «Евангелии»:
А уж о выпивке и говорить нечего. Что пить и где пить — над этим голову ломать не приходилось. Захотелось выпить (а какой дурак не хочет этого?!), иди в любом, произвольно выбранном направлении, и ты непременно через сто — двести метров окажешься в пивнушке, в кафе, просто в столовой или в магазине, где продают в розлив все, что содержит градусы, короче говоря — в забегаловке, составлявшей тогда самую глубинную сущность московской жизни. Нет денег? Не беда. На выпивку тебе любой займет рубль или трешку. А то и пятерку. На что другое не займут, а на выпивку всегда. Выпивашные долги, как в свое время карточные, суть долги чести. Они всегда возвращаются в срок. И не было проблемы, с кем пить. Теперь-то это — проблема, и к тому же — почти неразрешимая. А тогда мы даже не подозревали, что такая проблема вообще возможна. Тогда лучшие сыны и дочери народа живо откликались на призыв «тяпнуть» по поводу и без такового. И что любопытно, хулиганства было не больше, чем теперь, и прогулов не больше, и в вытрезвитель попадали не чаще. Одним словом:
Вот, к примеру, тебе сейчас надо идти на лекцию в «круглый зал» (угол Герцена и Моховой). История КПСС. Читает профессор Гурвич. Читает, конечно, блистательно. От скуки сдохнуть можно, но здорово шпарит. Потом его за космополитизм куда-то убрали. Теперь-то мы знаем, что нехорошо поступили. А тогда мы хихикали: еще одного подонка из этой банды трепачей убрали! Ну да дело прошлое. Итак, читает Гурвич. Ты вспоминаешь об этом. Отчетливо видишь его на кафедре-трибуне. С поднятой рукой. Словно сам Ильич на броневике. Отчетливо слышишь его чеканный голос. Только Маркс и Энгельс!.. Только Ленин и Сталин!.. И тебе становится тоскливо, и не выпить уж никак нельзя. И ты потихоньку, блудливо опустив глаза, проскальзываешь в толпе мимо комсорга группы, парторга группы, старосты группы, старосты курса, уборщицы тети Даши, инспектора учебной части Тебенькова (фамилию его мы произносили без буквы «Т»)…, быстро мчишься мимо памятника Герцену (или Огареву?), скрываешься под арку центрального входа, выныриваешь с противоположной стороны во внутренний двор и через ворота налево мчишься на улицу Герцена, как раз напротив скопления пивнушек, получивших общее название «Ломоносовка». Теперь на этом месте нет ничего. Что-то вроде клумб и газончиков и скамеек, на которых избегают сидеть даже пенсионеры.
И ты не одинок. Вслед за тобой филолог Костя (он чуточку отстал от тебя, поскольку его факультет
