деревни, в которой я родился и рос.
Еще вчера мы, бойцы маршевой роты, как селедки в бочке, тряслись в промерзшем насквозь «телятнике», занимали очередь на варку каши у чугунных боков «буржуйки», а сегодня я уже на фронте.
Правда, если говорить откровенно, это еще не совсем фронт. Наш полк, как мне стало известно, находится во втором эшелоне дивизии. Передний край где-то километрах в десяти отсюда. И все-таки это фронт со всеми присущими ему атрибутами. Даже эта раненная снарядом сосна. И с сегодняшнего дня я состою уже на фронтовом довольствии; вещевом, финансовом, табачном и мыльном.
Рад ли я встрече с Журавлевым? Черт возьми, конечно же да! Какие могут быть вопросы? Но опять- таки, если говорить откровенно, в школе мы не очень чтобы любили Журавлева, а я, например, не был в числе уважаемых им учеников.
Но ведь как давно это было! Еще до войны. Нет, Иван Николаевич все такой же. И хотя вместо старенького бобрикового пальто на нем видавшая виды шинель с зелеными треугольниками на петлицах, но даже и она оказалась не в силах сделать его по внешности человеком военным. Нет, не похож Журавлев на кадровых младших и средних командиров, обучавших нас в запасном полку.
Радостное волнение от встречи с Иваном Николаевичем до сих пор не покидает меня, хочется задать ему множество вопросов, рассказать самому о том, что произошло со мной за минувшие полтора года, а Журавлев не дает мне никакого повода для разговоров. Идет себе и идет. Ну что же, теперь он не просто мой земляк, учитель, но и — командир. Когда сочтет нужным, — заговорит.
— Вот мы и пришли, Сергей. — Иван Николаевич останавливается и пропускает меня вперед, в ход сообщения, начинающийся от неглубокой ложбинки. Один поворот, другой, и передо мной открывается вход в землянку: блиндаж, прикрытый обледенелой по краям плащ-палаткой.
— Осторожно, там четыре ступеньки. — Журавлев снимает с плеча винтовку и спускается за мной следом. — За плащ-палаткой — дверь, — говорит он. — Толкни ее вовнутрь.
В землянке темно, как в норе. Пахнет махоркой, смолой, мокрой овчиной. Розоватые блики от горящих в печурке дров мельтешат на бревнах наката. Едва переступив порог, я останавливаюсь, не зная, можно ли сделать еще шаг. А если можно, то в какую сторону.
— Почему без света сидим? — спрашивает Иван Николаевич, входя в землянку и прикрывая за собой дверь.
— Экономим электроэнергию, командир, — отвечает кто-то со смешком из темноты. — Да к тому же без свете дремать приятно. Как в избе на печке.
— Не жадничай, Тятькин, включай свет, — шутливо говорит Журавлев. — Вот пополнение привел. Поглядите друг на друга.
Кто-то шуршит спичками, вспыхивает огонек, и вскоре загорается крохотный фитилек самодельного светильника, установленного на патронном ящике.
— Включай верхний свет, Тимофей. Говорю, не жадничай.
— Есть, командир!
«Верхний свет» — это кусок телефонного кабеля, протянутого под потолком землянки из угла в угол. Красноармеец, которого Журавлев назвал Тятькиным, поджег изоляционную обмотку кабеля, и в землянке стало светлее. Теперь я могу разглядеть и моих новых сослуживцев, и жилье, в котором предстоит на какое-то время обосноваться.
— Представляю вам, товарищи, нового бойца нашего отделения Сергея Александровича Кочерина, семнадцати лет от роду, моего бывшего ученика. Прошу любить и, как говорится, жаловать.
— Неужто, командир?
— Что «неужто», Тятькин?
— Неужто у вас учился?
— Все так, товарищи. Бывает же: пошел пополнение получать, гляжу — Кочерин стоит. Из одной деревни мы с ним.
— Ну, давай знакомиться, Сергей. Тятькин моя, значит, фамилия. Тимофей Тимофеевич, ефрейтор пехоты.
Ефрейтор — невысокого роста, крутоплеч, над верхней губой тоненькая, аккуратно подстриженная полоска усов. Пожалуй, все, что я успеваю в нем заметить.
С земляных нар один за другим поднимаются мои новые товарищи, протягивают руки, называют себя: Галямов, Вдовин, Чапига.
Галямов — гигантского роста, бритоголовый, а Чапига, наоборот, маленький, немолодой уже, с реденькими рыжими усами на сморщенном личике. Вдовин, наверное, одного возраста с Чапигой, но крупнее в кости, медлительный в движениях и, по-видимому, не особенно разговорчивый.
— Седьмой, красноармеец Ипатов, на посту, — говорит Журавлев. — Сейчас Галямов пойдет его менять. А ты чего же, Сергей? Раздевайся, домой пришел. Сейчас чайку сообразим.
— Вот это верно, — Тятькин встает с нар. — Давай, Сергей, раздевайся. Шинель на нары клади, укрываться будешь. А я насчет чайку похлопочу.
Иван Николаевич ставит винтовку в импровизированную пирамиду, снимает шинель, протирает тряпочкой стекла очков и подходит к печке.
— Сейчас, Сергей, натопим снега, чайком побалуемся. Как насчет заварочки, Галямов?
— Будет, командир. Гость есть, чай есть. — Галямов достает из вещмешка завернутую в тряпочку щепотку чая, высыпает его в котелок. — Последний, командир. Больше энзэ нет.
Галямов улыбается, его маленькие, кажущиеся черными глазки-щелочки пытливо разглядывают меня.
— Куришь? — спрашивает он меня.
— Нет.
— А наркомовскую пить будешь?
— Не пью я.
— Ай, хорошо! — смеется Галямов. — Значит, нам отдавать будешь?
— Берите.
— Ай, хорошо! Командир водка не пьет. Чапига не пьет, не курит, ты тоже. Вся водка на четверых, махорка будет на пятерых. Ай, хорошо! Ну, я пошел Ипатов менять. Ложись на мой место, Серега.
Тятькин приносит ведро со снегом и ставит его на печку, прижимая боком к малиново светящейся трубе. «Верхний свет» гаснет, новый кусок кабеля ефрейтору не хочется натягивать под потолком, и мы сумерничаем при коптилке, в которой плавает какой-то жир.
С поста, выставляемого в окопе отделения, приходит красноармеец Ипатов. Даже в полутьме я вижу, что он красив, статен и, пожалуй, немногим старше меня.
— Садись ближе к печке, Петр. Грейся. — Журавлев теснится на нарах, высвобождая местечко Ипатову.
— Тихо там?
— Тихо, — негромким тенорком отвечает Ипатов, протягивая к печке руки. — С полчаса назад со стороны Двориков слышалась стрельба, но недолго. Полковушки, что левее нас на прямой наводке стояли, ушли на «передок»…
— Да ну? — Тятькин удивленно глядит на Ипатова.
— Ушли, Тимофей. — Ипатов трамбует ложкой снег в ведре.
— Значит, и мы скоро двинемся, а, командир?
— Не знаю. Но если учесть, что даже пехоту укомплектовали до ста процентов, то, очевидно, скоро. Да и то, посчитай, третий месяц в обороне стоим…
Не знаю, почему, но мне очень понравился Ипатов. Вот так, сразу, с первого взгляда. У него красивые темно-русые волосы и, наверное, ярко-голубые глаза, если смотреть на них при дневном свете. И одет он лучше, чем другие красноармейцы: в комсоставскую гимнастерку и меховую жилетку, которые выдавались только средним и старшим командирам. Говорит Ипатов спокойно, как-то очень ровно, без нажима, глядя прямо на собеседника, ласково и дружелюбно.
После Тятькин расскажет мне, что Ипатов — ленинградец, до войны учился в университете, на фронте стал старшиной автороты где-то при крупном штабе, но в чем-то проштрафился сильно и был
