ему удовольствие, вести хозяйство в доме… Сейчас он начал прозревать иное, и это его не коробило, наоборот – он гордился тем, что Лала такая. Особенная. И еще она очень походила на голубя. Самого лучшего, предводителя всей стаи – Багдата[1].
Лала проснулась от назойливого дребезжания телефона. С трудом поняв, что происходит, она подняла трубку. Настроение тут же испортилось – звонил муж.
– Ты зовешь меня куда? Федор, что с тобой происходит? – Лала прижала трубку к уху и нервно захрустела пальцами.
– …
– Какая семья? Опомнись. Мы изменились, и уже несколько лет, как стали чужими, у каждого своя жизнь.
– …
– Нет, я не готова начинать все сначала, тем более что ты находишься на другом краю земли.
– …
– Не надо сюда прилетать.
– …
– Может, и появился. Раньше тебя это не особенно волновало.
– …
– Переосмыслил? Что ты переосмыслил, Федор? Ты всегда жил, как хотел, делал, что хотел, и тебе не было дела до того, что хочу я. Как нет и сейчас. На первый план всегда выходили твои желания. Ничего не изменилось. Ты и сейчас пытаешься мной командовать. Здесь моя работа, друзья, я тут живу. А ты хочешь засунуть меня в какую-то индийскую деревушку, где люди моются в реке между плывущих полуобгоревших разлагающихся трупов и алчных до свежего мяса крокодилов!
– …
– Я не преувеличиваю! Это не мое! Конечно, милый, мне все ясно.
– …
– Хорошо. Звони. Да.
Лала положила трубку и с силой выдохнула. Федор стал ее болезненным гордиевым узлом, который она все никак не решалась разрубить окончательно. Ей казалось, что муж постоянно устраивает ей новые ловушки, в которые она попадается с завидной регулярностью. Его безбашенная веселость и необязательность бесили Лалу до колик в животе. Абсолютно так же бесила девушку и его мать, Елена Капитоновна, крючконосая карга с высшим филологическим образованием и жиденьким пучочком седых волос, в тонких очках с обмотанной изолентой дужкой, вместе с ее грязно-желтой неопрятной старой болонкой Жужей. Несчастная собачонка страдала нервным расстройством и, когда начинала лаять, заходилась до хрипа и мучительных судорог, сотрясаясь всем жирным тельцем. Общение со свекровью Лала изначально свела к минимуму, за что ей и был вынесен однозначный приговор: «Стерва. Хабалка. Ничтожество». Впрочем, мнение Елены Капитоновны нисколько не интересовало Лалу. Она отчетливо понимала, что старуха пытается ее «вампирить», как в свое время высасывала энергию из ныне почившего мужа и сбежавшего от нее на другой конец света сына. По мнению Лалы, главной причиной смены местожительства Федора стало стремление избавиться от общества любимой мамочки. Феденька решил проблему самым элементарным образом – смылся, весьма красиво обставив свой отъезд, доказывая (прежде всего самому себе), что он практически жертвует всем ради блага семьи и зарабатывания денег. Естественно, свекровь сделала однозначный вывод: во всем виновата Лала – замучила, загнобила, загнала сынишечку в чертову даль из-за своей непомерной алчности, тогда как он, святая душа, не мог противостоять пустозвонной кукле, сведшей его с ума силиконовыми формами верхней части туловища.
Лала вздрогнула и усилием воли приказала себе не думать о прошлом, – хватит. Хватит вспоминать, как мегера Капитоновна выклянчивала у них деньги якобы на лечение печени, в то время как сама наведывалась в стрипбары для тех, кому за… Лала как-то раз встретила свекровь там, когда Милка затащила ее в это заведение на случайную вечеринку.
Сценка получилась презабавнейшая… Старушка накрутила себе букольки, разрядилась в проеденные молью кружева и, отставив мизинчик, сладострастно причмокивая, пила мартини, оглаживая взглядом крепкозадых мачо, фланирующих между столами в поисках добычи. Лала даже пожалела, что прервала начавшийся флирт между дряхлеющей дамой и красавцем-викингом Арнольдом. Увидев Лалу, Елена Капитоновна поперхнулась оливкой и чуть было не отдала богу душу, но великодушный молодой человек обхватил женщину сзади и нажал ей весьма неромантически на грудную клетку, от чего оливка выкатилась из разверстого рта старухи и резво поскакала под стол. Подобного унижения дама не снесла. Крючковатый нос ее даже слегка выправился и стал напоминать благородный орлиный клюв. Выпрямившись, она встала, похлопала Арнольда по щеке сухонькой лапкой и молча удалилась, не снизойдя до разговора или хотя бы приветствия невестки.
Федька, узнав эту историю, долго ржал, после чего удвоил матери содержание «на лекарства». Подобный метод сохранения здоровья показался ему оптимальным. Лала тогда только пожала плечами и предложила ему действовать по своему усмотрению, в связи с тем что свекровь стала избегать обязательных ранее «семейных» вечеров. Она сменила тактику и стала просить сыночка сопровождать ее на концерты, спектакли и благотворительные вечера. Через полгода самолет с находившимся на борту Федором взял курс на Дели.
Одно время Лала злилась на Федора, на то, что несмотря на возраст он так и остался дебелым маменькиным сынком. Потом пыталась его оправдывать, вспоминала его нежность, рассудительность, скрупулезность и последовательность, но в итоге все равно приходила к неутешительным выводам – не ее это человек, не ее. Пусть он и стал за несколько лет совместной жизни родным и привычным, этаким неуклюжим плюшевым медведем совпромовского пошива, но подобное существование не являлось для Евлалии эталоном счастливого брака. Ее раздражали грязные Федины носки, брошенные на полочку для ключей в коридоре, валяющиеся по углам квартиры тапки, лужицы воды на кафельном полу в ванной (будто сложно вытираться полотенцем вместо того, чтобы по-собачьи отряхиваться и оставлять везде мокрые потеки!). Она представила, что ее сын будет как две капли воды похож на отца, и поняла, что не хочет вот такого второго Феденьку или не дай бог Федорку женского пола. Тогда уж лучше без детей.
Она и замуж-то вышла, чтобы сбежать от сбрендившего отца, у которого после смерти матери Лалы стала активно проявляться истерическая психопатия. Недееспособным объявить его было нельзя, но жить с ним с каждой минутой становилось все более мучительно. Практически невозможно. Анатолий Николаевич замечал дочь тогда, когда на кухне вырастала пизанская башня из немытых тарелок, заканчивался хлеб или молоко. В остальном он упорно ее игнорировал. В случае нужды, пожевывая мясистые губы, он нехотя цедил:
– Девочка, будь любезна, принеси отцу хлеба. Тебе не кажется, что ты непростительно неаккуратна в этом вопросе? Кстати, тебе постоянно звонят какие-то мужики с неприличными голосами мартовских котов. Попроси их более не звонить на наш номер.
На все возражения Лалы он покачивал головой и, нарочито растягивая слова, говорил:
– Запомни, девочка, ты здесь никто. Квартира записана на меня, а я ее могу завещать, кому пожелаю. От твоего поведения будет зависеть твое будущее. Не шути с этим. Я мог бы выразиться более жестко, но надеюсь, ты поймешь мысль, кою я пытаюсь до тебя донести. Я еще не стар и могу составить счастье какой-нибудь милой молодой женщине, а буде она окажется достойной, то и завещание составить соответствующим образом.
Лале некуда было идти. В то время она еще не зарабатывала столько, чтобы снять квартиру. Ей приходилось терпеть. Тогда она одной из первых обзавелась мобильником, чтобы ощутить хотя бы иллюзию свободы. Ей казалось, что отец следит за каждым ее шагом, не только подслушивает ее разговоры, но и постоянно подсматривает за ней. Чудилось, что он стоит за дверью, когда она моется, чистит зубы, сидит на унитазе, переодевается на ночь… Даже шелест ночной рубашки порой звучал для нее оглушающе. Лала боялась узнать правду и, тихо подкравшись, рывком открыть дверь – вдруг это правда? Тогда что? Смотреть с отвращением в его светлые, расплывшиеся за бифокальными линзами, медузообразные глаза?
