Боярин Житобуд, оторопевший и никак не ожидавший такой прыти от полумертвого Завида, облегченно перевел дух и огорченно развел руками.
– А я что говорил, княже? Не захотел Завид дара твоего принять. Ну да ты не печалуйся. Или у тебя и без него слуг верных нет?!. Меня тоже взять – я и с батюшкой твоим на сечу ходил, а один раз, – вдохновенно врал он, на ходу изощряясь в выдумке, – от верной смерти князя Володимера Глебовича спас. Щитом закрыл. Чуть вороги мне руку вместе с щитом не срубили, однако ж удержал, оборонил родителя твоего, царствие ему небесное. По сию пору к непогоде плечо ноет – память осталась с того боя.
Что он брешет, Константин понял сразу, но решил не прерывать игру. Если уж рыба так охотно идет на крючок, пытаясь по своей дури и жадности хапнуть жирного червя, – значит, так тому и быть.
– Ну, тут подумать надо, – протянул он в нерешительности и осторожно стал подниматься вверх по ступенькам на высокое крыльцо. Метнувшись к князю и растолкав всех прочих бояр, успевших лишь подивиться такой прыти и стремительности тучного и немолодого Житобуда, боярин подставил князю свое плечо для опоры и бережно приобнял его за талию рукой, будто красну девицу.
– Или недостоин? – сопя и пыхтя, канючил он, бредя в обнимку с князем в гридницу. – Или в опале я? Или хоть слово худое молвил когда-нибудь?
– Да нет, – все так же нерешительно отвечал князь и, пробравшись на свое место, вдруг махнул рукой: – Ну да ладно. Быть посему. Да только слыхал я, что у тебя и у самого богатств не счесть. Будто скотница вся битком златом-серебром забита, да жемчугами, да яхонтами, да каменьями драгоценными. Тогда зачем тебе мои богатства? Глянешь на них, да и брать не станешь – побрезгуешь.
– Да плюнь ты в глаза, княже, тому, кто тебе невидаль такую рассказал. Вот хочешь, перекрещусь, – и он размашисто осенил себя крестом, – что в скотнице моей мыши и те не живут – с голоду сдохли.
– Это понятно, – кивнул головой Константин. – Мыши золото не едят, да и камни, какой бы красоты они ни были, тоже им не по зубам. Да неужто и впрямь нет у тебя ни злата, ни серебра?
Совсем отрицать такое было бы глупо, и Житобуд, потупившись, молвил тихо:
– Ежели и есть чуток, так и то в ларе на днище самом горсткой жалкой сложены.
– Ну, тогда быть посему. – Константин решительно махнул рукой и приказал слуге привести Зворыку.
– Только вот что, – обращаясь вновь к Житобуду, заметил он. – Тогда уж мену давай совершим, а то я вовсе без ничего останусь. Я тебе не глядя всю свою скотницу с ларями да сундуками отдаю и всем, что в них есть, а ты мне, стало быть, свою. Сколько у меня, – строго спросил он примчавшегося Зворыку, – добра в скотнице припасено, сколько ларей да сундуков там?
– Четыре ларя у стен стоят, а сундуков аж с дюжину будет, – развел руками предупрежденный заранее Зворыка. Константин поговорил с ним еще до начала пира.
– Немедля вынести со всем добром и на телегах к боярину Житобуду отвезти. А у него тоже сундуки из скотниц все повынимаешь, да ко мне перевезешь. А чтоб не думал боярин про обман какой, ты и его людишек с собой в подмогу возьми, когда выносить будешь, да сделай так, чтобы увидели они, что ничего князь себе не оставил, все верному слуге отдал.
– Погоди, стой, – опамятовался Житобуд, но окликал он Зворыку напрасно. Тот уже метнулся вниз исполнять княжью волю.
– Так посчитать бы надо, – растерянно оборотился он к князю.
– А чего считать? – удивился Константин. – Я же все отдаю, что есть. Мена так мена. Или ты думаешь, – лицо его посуровело, голос стал строгим, – что у князя в скотнице поменьше твоего буде? Или ты вовсе обманывал меня тут, на бедность плачась?
«И впрямь, – мелькнула в боярской голове мысль. – Неужели у князя в скотницах добра поменьше моего? К тому же одних ларей четыре. Ну, они ладно – они и пустые там могли стоять, но зачем тогда аж дюжину сундуков в скотницу вносить?»
У самого Житобуда новый сундук вносили в хранилище только тогда, когда его предшественник, доверху набитый добром, плотно закрывался на веки вечные лично боярином, потому что не мог уже вместить в себя ни единой гривны, а вынимать их оттуда хозяину и в голову не могло прийти.
Конечно, и у самого боярина далеко не все они были забиты исключительно златом-серебром. Увы. Монет, да камней дорогих, да украшений разных всего-то на два сундучка и хватило. Правда, полнехоньких, чуть ли не с верхом. В прошлом году как раз третий пришлось для них же заводить.
Остальные же шесть были отведены преимущественно под меха да ткани. Каких только шкурок не лежало там. И куньи, и заячьи, и бобровые, и волчьи, и медвежьи, и рысьи. Попадался и соболек с благородной сединой, и лиса-чернобурка, и росомаха.
Отдельно хранились готовые шапки и шубы, хоть и немного их было. Одежда стоила немногим дороже мехов, из которых шилась, поэтому и швейное дело у Житобуда не в чести было. Те же вещи, что лежали у него, достались боярину либо в качестве заклада за взятые гривны, либо изъяты были за неуплату резы.
Однако же и одежда – во всем порядок надо блюсти – тоже была аккуратнейшим образом рассортирована. Кожуха[62] на беличьих черевах[63] отдельно, а на хребтовых[64], хотя тоже беличьих, – отдельно. Шапки горлатные[65] в одном ларе, а хвостовые – в другом.
Посуда же серебряная да золотая – та и вовсе наособицу. Причем часть ее и вовсе не в скотнице хранилась, а в сундуке, который в опочивальне стоял. Ее чаще доставать приходилось, поэтому и распорядился Житобуд поближе держать одну ендову, братину узорчатую, пяток чаш и кубков, с лалами и яхонтами, в стенки вделанными, да тройку подносов чеканных.
Еще пара сундуков были отведены под ткани – шелковую паволоку[66] , богато изукрашенную, золотный аксамит[67] с блестящими, ослепляющими непривычный глаз узорами – это от южных купчишек, со стороны Царьграда едущих. С севера же, из Новгорода Великого, шло суконце поскромнее, не столь нарядное, но тоже весьма добротное.
О княжеской же казне боярин понятия не имел, но был уверен – если Константин их так часто и так щедро одаривает, то неужто в скотницах своих намного больше добра не держит. «Да пусть даже всего на сотню-другую гривенок у него и поболее, – подумал Житобуд. – Все прибыток, да еще какой», – и он, облегченно вздохнув, низко поклонился князю и степенно ответил ему:
– Ни на куну не солгал, княже, и на мену такую согласен. А за доброту Бог тебе отплатит сторицей. – И низко, насколько позволял стол, поклонился Константину, едва не уткнувшись носом в блюдо с грибами и радуясь в душе, какой он, Житобуд, хитрый и как ловко сумел использовать вовремя приключившуюся внезапную болезнь Завида.
– Только, – тут Житобуд смущенно осклабился, и его колючие глазки-буравчики настороженно впились в князя, – опаска меня берет, княже. Боязно, что как узришь ты доподлинно все убожество слуги своего верного, так и на попятную решишь пойти. Дескать, отдай, боярин, мое добро, я шутейно все это затеял, для веселья, не более.
– Вон что, – протянул Константин задумчиво. – А ведь верно ты говоришь, боярин. Мне и сейчас-то уже не по себе. Сижу вот и думаю, не велика ли щедрость моя, не вернуть ли Зворыку.
– Повелишь сбегать, княже, – сунулся было один из слуг, но Житобуд замахал на него руками.
– Изыди, сатана! Князь в раздумьях, а ты сбегать! – и просительно обратился к Константину: – Видишь, как оно мыслится тебе. Может, для крепости вящей грамотку какую-нибудь составим, а?
– Ну ладно, – махнул рукой Константин. – Быть посему. Готовь грамотку, вирник. Видишь, и тут тебе дело досталось, – улыбнулся он сочувственно, на что старый судья лишь радостно махнул рукой, желая хоть чем-то услужить князю за честь, ему оказанную. Чуть ли не в первый раз довелось побывать старику на княжьем пиру.
– Только две грамоты надлежит составить. Ведь не дар это, а мена, – возразил он лишь раз, на что Константин благодушно отвечал:
– А хоть три, – и весело засмеялся.
Бояре угодливо подхватили, подавая в свою очередь соответствующие реплики:
– Четыре отписывай, вирник, чего там.
