двери, рассчитанные на солидных посетителей. Мраморная площадка, мраморные ступени, серые львы по сторонам широкой лестницы, мягкий свет, пропущенный сквозь матовые стекла. Величественный стиль, которому сегодня еще раз дали по шапке.
Прикурив на верхней площадке, Бакшин сказал — как показалось Сене — вполне добродушно:
— Вот ты и добился своего. Молодец.
Сеня не совсем почтительно подумал: «Это вы добились своего», — но уважение, которое он всегда испытывал к Бакшину, заставило его смолчать.
Львы глядели в темноту неживыми глазами. Разверстые их пасти забиты пылью и мусором. Нет, уж не зарычат. Бакшин ощутил острое желание прочистить собственное горло, что и сделал. Раздался раскатистый, подозрительно похожий на львиный, рык. Оглянувшись на льва — на льва, а не на Бакшина, — Сеня хихикнул. Именно хихикнул, как бы подчеркивая обидное сходство. Это же подумалось и Бакшину. Чепуха: он и бетонный лев? Ничего общего. Он откашлялся и сплюнул к самому подножию постамента, пресекая всякую попытку посмеиваться на его счет. И это явилось также и его местью за внезапное сочувствие подавившимся львам. Явно неуместные скульптурные излишества, которые, если что-то там олицетворяют, то разве что отсутствие чувства меры у строителей.
Спускаясь по ступенькам, он не глядел на своего спутника, который тоже что-то олицетворяет, хотя Бакшин твердо знал, что именно. Его, Бакшина, будущее — вот что. Именно о таком будущем он думал и совсем еще недавно, когда в последний раз разговаривал с сыном. О будущем смелом, расчетливом, настойчивом, но тогда ему и в голову не пришло, что это будущее восстанет против него.
Покосившись на своего спутника, Бакшин, однако, не заметил ничего для себя обидного. Сеня шел с ним рядом и молчал. Великодушие победителя или неловкость, которая иногда примешивается к торжеству?
— Не думайте, что мне легко, — неожиданно проговорил Сеня.
— Ладно, не оправдывайся…
— Оправдываться? В чем?
Какая уж тут неловкость? Бакшин усмехнулся:
— Ты знаешь, какой груз ты на себя взвалил?
— Мало я еще знаю.
— И не боишься?
— Побаиваюсь, — признался Сеня.
— Не бойся, поможем, — пообещал Бакшин и почему-то добавил: — В будущем.
— Будущее сегодня жить хочет, а не когда-нибудь потом.
— Сказано хорошо, — похвалил Бакшин. — А хотел в музыканты.
— Музыка — это не мое дело, это я понял, а вот какое мое — этого долго понять не мог. Тут вы мне здорово помогли. Помните, когда вы город восстанавливали? Вот тогда и пришло решение. Вы меня сразу своим делом захватили. Строителем меня сделали.
— Вот за это тебе спасибо, — стараясь не показать своего волнения, проговорил Бакшин.
Он находился в таком ошеломляюще счастливом состоянии, словно он был слеп какой-то внутренней слепотой, которая не мешает человеку видеть все вокруг, но не дает видеть самого себя, своего отношения к окружающему. И вот теперь прозрел и увидел все, что прежде было скрыто от него. И это случилось не вдруг, а зрело в нем давно, накапливалось, как вода в чаше. Сенино смелое выступление, как последняя капля, переполнило эту чашу. Сенина победа — это и его, Бакшина, победа, потому что именно он сделал Сеню строителем.
Взволнованный этим прозрением, Бакшин увидел своего сына. Никогда еще не слышал он благодарности от Степана, хотя для него-то сделано неизмеримо больше, чем для Емельянова. Сделано все, хотя сам Степан считает, будто ему чего-то еще недодали. Недоплатили. И жена тоже требует признания своих заслуг. Какая уж тут благодарность! Он так и уехал, не поняв, как это в его доме, где все помыслы были подчинены служению высокому долгу, завелось такое душевное стяжательство? И вот только теперь понял, как он сам виноват во всем этом. Он сам сделал их такими. Разве он знал, как растет его сын, какие мысли бродят в его голове? Разве он заметил, что его жена из «комсомолочки Наташи» превращается в холодную чиновницу? Ничего он не видел и ничего не знал, потому что и сам думал, что его долг выше всего, и все, что он делал, все это только для дела, а не для людей. Людей он не видел, и даже самых своих близких.
Он сам сделал их такими и вот теперь расплачивается.
И он же помог Емельянову найти свое дело, и хоть не очень велика его заслуга, но работник-то какой вышел! И несомненно отличный будет руководитель. Начальник.
— Спасибо, Семен, спасибо, — повторил Бакшин с пылкой строгостью, словно благодарил за подвиг.
— Да за что же? — с недоумением спросил Сеня. Он все еще не мог преодолеть чувство торжества и одновременно неловкости за свою победу, которая так легко ему далась. И еще он не знал, чем объяснить поведение Бакшина: сдался без борьбы. Поднял белый флаг и еще за что-то благодарит своего победителя. — И не я один. Все так же говорили. И время сейчас такое…
— Твоя правда, — согласился Бакшин с такой покорностью, что Сене припомнилось его самонадеянное обещание привести «самого» Бакшина на веревочке.
Не зная еще, как выполнить это свое обещание, для начала он спросил:
— Ожгибесова помните?
— Летчика? А как же! Он где?
Рассказав про Ожгибесова, Сеня без передышки сказал:
— Мама была бы рада увидеть вас.
— Да? — спросил Бакшин, продолжая стремительно шагать. — Я тоже. — И замолчал.
Они поднялись в гору и давно уже прошли мимо той гостиницы, в которой разместились члены комиссии, а Бакшин все молчал. Прошли «семиэтажку». Из открытых окон ресторана тянулась заунывная музыка. Тихо шумели старые липы театрального сквера, и оперный театр, сияя огнями, как корабль, вплывал в темные аллеи. Песок заскрипел под ногами. Миновав сквер, вышли на вечернюю оживленную улицу. Бакшин вдруг остановился, пристроил палку на сгибе локтя и, доставая из портсигара папиросу, спросил:
— Как она? Так и живет одна?
— Ничего, — ответил Сеня, — работает. — Посчитав, что Бакшину полагается знать все самое главное, он сообщил: — После, когда Ожгибесов выпишется из больницы, она хочет, чтобы он жил с ней. Совсем.
Бакшин уронил папиросу и, забыв достать другую, сунул портсигар в карман.
— Далеко идти? — спросил он.
— Нет, теперь уж близко. Хотите такси?
— Зачем же, если близко? Не осуждаешь мать?
— За что? Он любит маму, и очень давно. Еще с довойны.
— Любовь? — Бакшин сильнее застучал палкой. — Ее вы еще не отменили?
И засмеялся, давая понять, что он намерен шутить.
И Сеня тоже засмеялся, но совсем по другому поводу. Просто он вспомнил, как в сегодняшнем своем выступлении он говорил именно о любви, но только сейчас догадался об этом. Любовь к своему делу в строительстве так же необходима, как и расчет, и план. Нет, если отменить любовь, то остановится жизнь.
— Любовь? Нет, не отменили, — строго заметил Сеня и, чтобы совсем уж было не до смеха, добавил: — На днях Ожгибесову ногу отняли. Мама сама оперировала. Нет, не отменили, как видите. — Все это Сеня постарался проговорить как можно спокойнее. Как-никак Бакшин — гость, а Сеня — хозяин и ведет Бакшина — заслуженного человека — в добрый дом, где ему будет оказан самый уважительный прием.
— Он очень хороший человек, — сказал Сеня задумчиво.
Ася тихо спросила:
— Кто? Бакшин? Он мне показался притихшим. А это настораживает. Ты как думаешь?
