страсти, во время которых он, слабый и безвольный, чувствовал себя полным энергии и жизни.
Елизавета Борисовна незаметно скользнула к себе в будуар, только горничная да швейцар знали об ее кратковременной отлучке. В это время в столовой был уже накрыт легкий ужин. Весенин с утра приехал из имения на велосипеде и почти все время сидел в кабинете с Сергеем Степановичем, обсуждая, по- видимому, что-то важное.
Вера сошла в столовую и, заварив чай, задумчиво опустила головку на руку. Ее заставил очнуться веселый голос Весенина:
— О чем задумались, барышня?
Она вздрогнула, но, увидев Весенина, улыбнулась. Он сел за стол, недалеко от Веры, и с ласковой улыбкой выжидательно глядел на нее. Она вспыхнула.
— Вы засмеетесь, когда я вам скажу.
— А вы скажите!
— Ну… — девушка замялась, — вот у нас гроза бушует, мы в защите и покое, а там бедные женщины и дети жмутся друг к другу в непокрытых избах!.. — Она густо покраснела. — Вот вы и смеетесь!
Весенин действительно улыбался, но на ее упрек покачал головою.
— Я улыбаюсь, глядя на вас и радуясь. Когда я приехал к Сергею Степановичу, вы ходили еще в коротком платьице, при вас была мадемуазель и вы числились в шестом классе, — а теперь… красавица барышня!
— Не зовите меня барышней! Что за противное слово.
— Другим словом не выразишь. Ну, девушка! А что до непокрытых изб, Вера Сергеевна, то я не смеюсь! Нет. И мне дороги эти ваши мысли. Только теперь уже это прошло и скоро совсем кончится. Избы мы им покрыли, да и всего восемь дворов было раскрыто, хлеб они уже засеяли, а пока берут от нас задатки и кормятся.
— А тиф есть?
Весенин слегка поднял плечи.
— Это есть, хотя и не так сильно, как в других уездах.
— Мне можно будет помогать им?
— Тифозным? Нет. Там и доктор, и фельдшер, и сестра, но если вы хотите работы в деревне — у нас всегда ее достаточно.
— И вы мне поможете? — глаза Веры заблестели. Весенин радушно засмеялся и кивнул головою.
— А пока вы мне за это стакан чая. Вот и папаша идет!
— По рюмке водки сперва! — сказал Сергей Степанович, входя и садясь к столу.
— Можно!
Весенин налил водку, и они выпили.
— Так вы завтра же к Долинину, — заговорил Можаев, беря с блюда кусок рыбы, — и уж постарайтесь к его приезду все оборудовать.
— Да уж устроим!
— То-то! А там и за работу! — Он с оживлением заговорил о будущей фабрике. Весенин поддерживал беседу, отвечая на всё его вопросы четко, быстро, но со своею неизменной усмешкою, которая скользила по его губам.
Вера налила чай и не столько слушала, сколько смотрела на собеседников. Она глубоко уважала обоих, считая их самыми умными и самыми честными из всех окружающих людей.
Весенин давал ей первые книги, отец выучил ее уважать человеческое достоинство, невзирая на сословные предрассудки. В их ясных, практических умах было столько поэзии, и широта их взглядов была так очевидна, что Вера издавна всех литературных героев соизмеряла с ними.
Она совершенно углубилась в свое созерцание, так же как отец с Весениным — в разговор, когда вдруг до ее плеча дотронулась рука ее мачехи. Она вздрогнула от неожиданности и, быстро встав с места, пересела на другой стул.
Елизавета Борисовна опустилась на хозяйское место, и, казалось, ничто не изменилось за этим столом. По крайней мере, когда Весенин попросил еще стакан чая, он ничуть не изумился, увидев вместо Веры ее мачеху…
V
Ясный жаркий день сменил грозовую ночь.
Было двенадцать часов, и город казался вымершим. Служащие люди сидели в кабинетах, в конторах, в присутствиях, прочий люд прятался от жары.
Сразу нельзя было разобрать, к какой категории населения принадлежал Антон Иванович Грузов. Внешность его была довольно забавна: когда он сидел, он казался человеком небольшого роста, но стоило ему встать, как поражал ростом чуть не великана, так длинны были его ноги в клетчатых брюках. Лицо его было бы обыкновенно, если бы не огромный красный нос и не вытаращенные глаза, глядевшие с некоторою назойливостью.
Он сидел за столом, заваленным бумагами, в комнате, перегороженной перилами на две половины, и внимательно рассматривал в зеркало ту часть лица под носом, на которой обыкновенно у мужчин в зрелом возрасте всегда есть какая-нибудь растительность; но у Антона Ивановича ее не замечалось вовсе; на подбородке же росли длинные негустые волосы, что при его торчащих ушах и непослушных вихрах на голове придавало ему вид обезьяны капуцина.
— Косяков говорит, брей! Что же, я буду кожу бритвой снимать, что ли? — пробормотал он и отшвырнул зеркало, глубоко вздохнув.
Судя по всему, Антон Иванович бездельничал, но если принять во внимание, что сидел он в конторе нотариуса Долинина, у которого состоял письмоводителем, то, очевидно, он был занят, так как находился на службе.
В это же самое время Долинин с братом сидели в столовой и завтракали.
Николай говорил брату:
— Я начинаю оживать. Сегодня утром я чувствовал необыкновенный подъем духа. У меня начинают складываться идеи. Еще немного — и я сяду за роман. Давно уже я не писал, — вздохнул он.
— А стихи? — сказал Яков.
— Ну, это я не считаю! Все равно как фельетоны для «Листка». Разве это писание? Мели, Емеля! В стихах тонкие нюансы любви, в фельетонах — вздор. Роман — только роман!
— Ну, и давай тебе Бог, — с ласковой улыбкой сказал Яков.
— Почта и два с посыльными, — горничная положила перед Яковом пачку писем, который внимательно прочел адреса.
— Тебе, тебе, тебе, тебе! — сказал он и, отбросив Николаю четыре конверта, углубился в чтение писем. Николай жадно схватил конверты и вдруг замер. Ровный английский почерк женской руки показался ему знакомым. Он осмотрел конверт. Письмо без марки. 'От Ани!' — чуть не сказал он вслух, и сердце его забилось радостью. Он быстро разорвал конверт, но едва пробежал первые пять строчек, как вскочил и с яростью ударил кулаком по столу.
Яков Петрович поднял с изумлением глаза.
— Что с тобою? — спросил он.
— Что? Они почему-то решили меня выгнать отсюда. Читай! — и, бросив брату письмо, он большими шагами стал ходить по комнате.
— 'Милостивый государь, — прочел Яков, — Николай Петрович! В силу сложившихся обстоятельств муж мой и я принуждены прервать с вами знакомство. Лично же я прошу вас не искать со мною встречи. Уважающая вас А. Дерунова'.
Лицо Якова Петровича вспыхнуло, словно это он получил оскорбительный отказ от дома, но через мгновение прояснилось, и он сказал как бы в раздумье:
— Это все-таки хорошо.
