— В горницах-то жарко будет, я тебя в повалушу.
Сергей свел князя в маленькую пристройку к задним сеням, состоящую из горенки с двумя слюдовыми оконцами. Стены ее были тесовые, чисто струганные. В углу висели два образа. Прямо от двери вылезала печка с лежанкой, а за нею тянулась по стене широкая скамья с изголовьем.
Теперь на нее были положены пуховики и поверх них ковер с вышитыми пестрыми птицами.
— Вот тут и засни, — сказал Сергей, — а я пока что в поле съезжу.
— Спасибо, друг! — ответил князь. — Придешь будить, пошли ко мне моего слугу. Накажи, чтобы с тороками пришел.
— Ладно! Спи!
Сергей ушел, а князь распоясался, сложил на стол оружие, снял кольчугу и чугу, разул ноги и с наслаждением вытянулся на скамье. Сон охватил его сразу, и скоро повалуша огласилась богатырским храпом.
Спал князь, а во сне стояла перед ним Наталья. Стояла она перед ним бледная, печальная и, протягивая руки, говорила: 'Спаси меня!' — 'От кого, голубка?' — спрашивал он. 'От лихого злодея!' И в тот же миг кто-то ухватил ее сзади. Князь бросился на него, и они схватились. Князь не видел его лица, но слышал его дыханье, глаза его горели и жгли его, словно огнем, рука давила ему горло, а Наталья, заломив руки, кричала: 'Милый, оставь его! Он убьет тебя!' Князь рвался и не мог вырваться из рук злодея.
Он проснулся от толчков в плечо и не сразу пришел в себя.
— Очнись! — ласково говорил ему Сергей. — Что это тебе пригрезилось? Кричишь ажно на весь двор!
— Гадкий сон снился! — ответил князь, вставая. — А где мой слуга?
— Идет! Ты пока што оденешься, а я в минуту оборочусь!
Сергей ушел, и его сменил Дышло. Он принес с собою и большой кожаный, и малый холщовой мешки.
— Вот так здорово! — заговорил он, весело улыбаясь. — К добрым господам попали! Это не у воевод!
— А што?
— Што? У воевод-то у меня с их угощения только животы подводило, а тут — на! И рыбы тебе, и пирогов, и хлебова! А пить! Пей — не хочу! Вот как.
Говоря это, он развязал мешки и помог князю одеться. Князь надел зеленую шелковую рубашку с золотыми запонками на вороту и поверх легкий армяк; желтые атласные штаны и зеленые сафьяновые сапоги довершили его наряд, и он стягивал шелковый опоясок, когда за ним пришел Сергей.
— Идем, идем! Батюшка и то заждался!
Они вошли в ту же горницу, где теперь стоял накрытый и уставленный сулеями и кубками стол. Старик торопливо помолился на образа и захлопал в ладоши. Слуги стали вносить кушанья. Сначала принесли супы: ботвинью со свежею белорыбицею, уху и суп с ушками — и всего должен был отведать князь.
— Ты на походе, — говорил старик, — где не доспишь, где не доешь. Кушай на милость!
Потом стали нести пироги с начинкой: из каши, из налимьих печенок, из говядины, из луку. Потом принесли курицу с рисом, гуся с кашей, утку с яблоками, а там рыбу всякую и, наконец, поросенка, бараний бок и говядину.
Князь ел до изнеможения, а старик с сыном все уговаривали его еще покушать.
Наконец убрали кушанья, внесли варенья, оладьи и появились мед, вино и разные наливки.
Тогда старик обратился к князю:
— Что ж за наказы те, которые ты к воеводам возил? Война, што ли?
— Нет, про разбойника, казака Стеньку Разина. Слышь, опять поднимается. Так чтобы вели себя сбережением, друг другу помощь правили.
— С нами крестная сила! — воскликнул старик, крестясь. — Да неужто опять?
— Ох, не дай Бог! Помню тогда, лета три назад, его тут опасались мы. Сколько страхов было, и не приведи Бог!
— Чего три года! — сказал князь. — Тогда он без силы был. А вот всего год, как он в Астрахани был, воеводам повинную принес, а те возьми да его со всеми, почитай, стругами да молодцами на Дон отпустили. Чего со стругами! Пушки ему оставили, казны не отняли. Он ушел да сейчас две кошмы и разбил. Я им государеву грамоту возил: корит он их в небрежении. А они: завсегда, говорит, так делают, коли повинится кто! Завсегда! — разгорячился князь. — Да ты знай с кем. На то ты воевода. Упустили его, теперь лови! А с Дону отписывают, что великую силу сбирает на Волгу идти! Народ мутит!
— Вот, вот! — закивал старик головою. — А намедни мимо нас нищие проходили, так все про его песни пели, а потом, глядь, холоп мне и говорит: недолго вам над нами коряжиться. Придет ужо наш батюшка.
— Ну, — я и показал ему 'батюшку'! — засмеялся Сергей. — Спину-то в кашу обратил! Попомнит!
— Тяжело будет! — вздохнул старик. — Народ-то по Волге все сбродный, вольница! Беды!..
— Ну, теперь воеводы насторожатся, — успокоил его князь, — отпор дадут.
— Кабы дали, — с усмешкой сказал Сергей, — взять хоть бы нашего. Боров боровом! Куда ему воевать?
— Ох, беды, беды! — повторил старик и, поклонившись, ушел к себе спать.
Скоро в доме все спали. А вечером сели за ужин, и опять пошли те же беседы про холопов и Стеньку Разина.
Потом снова полегли все спать уже на ночь.
Тихая ночь спустилась над усадьбою Лукоперова.
Сторожа уснули, собаки без толку лаяли, бегая по двору, а сзади усадебного дома через высокий частокол прямо в сад ловко и неслышно перелезал Василий Чуксанов, дворянский сын.
Знал он и куда лезет, и зачем, потому что, спрыгнув на землю, не обращая внимания на темноту ночи, прямо пошел по тропинке к малиннику и там, трижды прокричав совою, замер в ожидании.
Почти тотчас подле него появилась стройная фигура девушки, и он крепко сжал ее в своих объятиях.
— Сердце мое, рыбочка, здравствуй! — зашептал он. — Ну что, думала про меня?
— Думала, — тихо ответила Наталья, — сегодня в поле цветы рвала и все гадала: любишь, нет…
— А что вышло?
— Вышло, что любишь…
— Верно! Как душу люблю! — Василий снова обнял ее и поцеловал.
— Стой! — сказал он. — Слезы? О чем?
— Все о том же, Вася, — ответила, прижимаясь к нему, Наташа, — не на радость любимся. Ничего из этого не будет.
Лицо Василия угрюмо нахмурилось, но Наташа не видела его в темноте.
— Если правда любишь, уйдем! Я говорил тебе, — сказал он, — на Яик пойдем, на Дон. Там я хутор достану…
Наташа задрожала в его объятьях.
— Не могу, милый! Как подумаю, что батюшка за это проклясть может, так и сомлею от страха. Какое счастье, если умру когда, то и земля не примет!
— Бабьи сказки, — с горечью сказал Василий, — не любишь. Так и скажи. Любо тебе вот ночью выходить, голову дурить…
— Вася! — в голосе Натальи послышались слезы. — Зачем ты это? Такая ли я?
— Ну, ну, прости, мое солнышко, — поспешно сказал Василий, — сердце у меня такое обидчивое. Сейчас и закипит. Верю тебе, верю… А все же больно, Наташа! Что я им сделал, чем я хуже других! Али что беден?..
— Тсс! Мил ты мне, Вася, и в бедности. Пожди! Знаешь…
— Ну?
— Вот уедет брат. Я батюшку улещать начну. Может, и примиритесь. Тогда легко будет.
— Примиритесь! Я-то не прочь, он мне худа не делал, а он-то…
