занялась огнем. Тут же соседская с ней двести тринадцатая черный дым выбросила, и тот пошел виться клубами, забирать в высоту. Крайняя, правая «тридцатьчетверка», не помню ее номера, начала было сдавать назад, но сама же задом нагребла чуть ли не с овин снега, загородила себе отступление. Давай делать боковые развороты, туда-сюда вертеться, дурья башка. Тут левым бортом и словила боковое попадание. Должно, по самым бакам. Потому как разом полыхнуло, аж снег багрово окрасился… Ну а десантники… А что десантники? Тех, как воробьев ветром, – ни одного при танках не осталось. А куда девались – леший их знает! Небось по сугробам залегли. В таких-то снегах разве их увидишь?..
Сдернув кепарики, пригнувшись и вобрав головенки в кузнечиковые плечики, будто в деревенском кинозале, где уже начался показ картины, неслышно пробрались к дверям Герасимовой каморы и присели на пол у притолок те самые пацанята – Колюнок с Олеж– кой… Они уже знали по опыту, что ежели Петрован возвращался из района с бубликами через плечо, то непременно начнет вспоминать про свою жизнь. А нынче еще и медаль получил – должно быть, вовсе занятно. А то, что к началу они припозднились маленько, так это все тетка Евдокия не пускала, жадина. Растопырилась на крыльце: нет и нет! Дескать, Герасим хворый, неча докучать. Но вот уговорили, уканючили – пустила, но чтоб ни-ни…
– А-а! Братики-кондратики пожаловали! – обернулся Петрован. – Давние мои слухачи! И уже в цыпках! Аккурат приспел час про главную мою баталию поведать. Ну, слушайте, мои хорошие, слушайте. Вот вам сушки для веселья. Сидите да погрызывайте… Ну, стало быть, через пару дней наконец-то поладили мы со своим мотором, поставили его на место. Я даванул стартер – мотор рявкнул, будто оголодал, хватанул с полутыка! Заглушил, а потом снова даванул, а он – опять враз искру хапнул. А в нем – более шестисот коней! О-го-го! Зверюка какая! Для интересу пнул лбом матерую елку, та брык вверх кореньями! Сосна пополам изломилась бы, а елка завсегда с корнем выворачивается, будто на тебя медведь, задравши лапы, восстал. Правда, не всякую ель опрокинуть можно, но по мотору чую, что наш-то всякую завалит! С тяжелого бомбардировщика взят, с ТэБэ-первого. Вон какой нахрапистый!
Вот тебе политрук Кукареко – мрачный, глядит под ноги, на серые катанки. Должно, переживал после той неудачной атаки. Дак и запереживаешь: на тот день никакого батальона уже не было. В наличии одна наша машина осталась. Только-только на собственный ход встала. Да еще «десятка» в кустах пря– талась, ждала: с подбитой снимут ленивец, а на нее поставят… Остальные, еще «живые» борты, числились в отставших. Но машины сгорели – ладно: не зная ничего, с ходу на рожон сунулись. Главное – ребята не вернулись. Из четырех экипажей, которые тогда на Кудельщину пошли, – а это, считай, шестнадцать человек, без десантников, – уцелели только трое. Остальные – все истекли кровью в железных коробах, заживо погорели. Их еще и не хоронили, так в горелых танках и остались. Как их оттуда возьмешь? Немец пристрелялся, пикнуть не дает. Теперь уж заберут, когда отобьют Кудельщину.
Кукареко оглядел поваленную елку да как заорет, как заматерится: «А ну прекратить мне эти штучки – елки на передовой валять!» – «Да мы мотор после ремонта малость попробовали…» – объяснился я как механик, ответственный за ходовые механизмы. «Вот я т-те попробую, мать-перемать! В штрафную захотел? С банями катавасию устроили, дак мало им, они еще и у немца под носом дерева давай валять!» – «Да мы всево-то одну елку…» – «А немцу и одной елки достаточно. Он на нас во все бинокли глядит. Вот возьмет, понимаешь, и накидает “бураков”…»
«Бураками» у нас метательные мины назывались: хвост у них на обрубленную ботву похож: вылитый бурак!
А политрук все пинал елку валенком: «Понимать же надо: шарахнет квадратно по тому месту, где ваша елка, падамши, снег взбучила, да и угодит по танку. Вот пока я тут с вами канителюсь, он небось уже наводит свои минометы. А мина опаснее снаряда, она, подлая, сверху падает. Может аккурат в моторную часть угодить, в самое уязвимое место. А нам ваш танк целым и невре– димым позарез нужен: завтра сызнова пойдем на Кудельщину…»
Лешка Гомельков возьми и хихикни: дескать, один, что ли? Кукареко этак строго посмотрел на Леху, должно, ему не понравилась эта Лехина подковырка, и сам спросил Гомелькова: «Что значит – один? Тут что – сплошные дураки командуют? За такие слова, понимаешь… Танковый экипаж один, это верно, но с вами пойдет десантный батальон лыжников, артналет сделаем, „катюша“ подыграет… А еще двое аэросаней с крупнокалиберными пулеметами. Так что давайте, и чтоб к завтрашнему утру машина была как часы. И чтоб Кудельщину взять без разговоров!» А Леха ему: «Дак у нас шесть штук снарядов только…» – «У двести десятой возьмете. Она все равно без ленивца никуда не пойдет, – и позвал командира танка: – Катков! К шестнадцати ноль-ноль в штаб группы на уточнение операции».
…В прихожей раздались женские голоса – шумливо, звончато, перескакивая один через другой, как на базаре. Это пришла Петрованова Нюша и сразу, с порога, вступила с хозяйкой в словесный коловорот, из коего можно было различить разве что отдельные слова и понятия: «Вот околотень! Ну бродень!» – «Да тута, тута…» – «Двое ден как дома нету». – «Ну, будя тебе… Не под забором ляжит». – «Ишо чево – под забором…» – «Ой, гляжу, на тебе кохта новая? Гдесь таку отхватила?» – «Кой – новая! Понюхай, нахталином разит». – «А как седни куплена!» – «На какие шиши? Пенсию третий месяц не кажут». – «Да ты проходь в горницу-то, проходь, не разбувайся: в мае грязи не бывает». – «Да я на секунд один, своим глазом гля– нуть, живой ли». – «Живой, живой!» – «А твой как? Не легшает?» – «Ой, девка, уже и не ходит, видать, к тому все идет. Но седни – тьфу, тьфу – вродя ничево тамотка балакают. День Победы справляют». – «Ну, я своему насправляю – мимо дома пробегать!» – «А чево это у тебя под кохтою-то?» – «Да тут… Вот ждала, думала – придет, а он, вишь, по гостям…»
Нюша, сопровождаемая Евдохой, заглянув в камору, продолжила начатое еще в прихожей:
– Ага-а! Вот ты где, голубок! На чужих хлебах устроился! А я, дура, в окна выглядаю: идет – не идет. Вот уж сонце к земи пошло, а ево все нету и нету. Думаю, электричка запаздывает… А он туточки… Медалью похваляется…
Петрован, сбитый со своей главной мысли, ерзал на табурете, воздевал руки, пытаясь отыскать прореху в потоке Нюшиных попреков, но только виновато косноязычил:
– Дак, а мы чего? Мы – ничего… Герасим дак и вовсе…
А Нюша как из желоба:
– Глядела-глядела, да и осенило: не иначе как у Герасима, нынче один он из ветеранцев остался, да мой ишо. Дай, думаю, забегу, проверю, а то душа сронилась. Времена-то какие: кругом одно охайство. Да ежли ишо сам выпимши…
– Да ничево таково… – упорствовал Петрован.
– Как это ничево? А вон, вижу, бублики на веревке… Твои?..
– «Нолики»? Ну, мои… Дак это я ребяткам.
– И глаза не на месте, веки не держатся. А ну, глянь на меня, глянь, глянь прямо!
– Дак за какие ляды? Всего-то и дала двадцатку… Кабы б к медали да по стопарику – солдатское дело, а то даже на музыке не сыграли. Иные потом сами складывались – день-то какой! Победа! Но я отошел: мне на электричку надо было. Так, на вокзале кружку пива по-быстрому – и домой! Вот у Герасима початая была – всего нам и веселья.
– Да я не за то… – Нюша наконец высвободила из-под кофты глиняную миску и, на весу освобождая ее от рушника, поставила на свободную табуретку. Миска доверху полнилась румяными шаньгами, еще веявшими теплом и сметанным духом подового печева, томленой картошки и жареного лука. – Я ж их под подушку и кожух сверху… Ну, давайте, пока тепленькие. Ребятки, Колюшка, Олежка, вы тоже берите, берите…
– Ну как налетела, сполоху наделала! – мотнул головой Петрован, когда Нюша наконец ушла, наказав съесть шаньги, пока теплятся, и не сидеть до звезд. – Перебила весь наш порядок. На чем-то я прервался, не вспомню…
– Как собрались итить на Кудельщину… – подсказал Олежек.
– А-а! Во-во! – воспрянул Петрован. – Собрались, значит, ждем момента. И вот, как сейчас помню, в шесть ноль-ноль утра, по самой ранней серости, еще немец не пивал кофею, заговорила наша матушка- артиллерия. Из-за леса, с закрытых позиций, враз ударило несколько батарей. В сумеречном небе заквохтали первые гаубичные снаряды и объявились беглыми вспышками по всему закрайку деревни, где у него была нарыта оборона: бах-бабах, бах-бабах! Будто баба половик выколачивает. Тут же мимо нашей «тридцать– четверки», грюкая лыжными палками, пошли десантники в белых халатах – видны только
