Толстая и грязная мещанка, ненавидевшая курсисток за то, что они жили лучшею жизнью, чем она, а она должна была за пятнадцать рублей терпеть их в своей квартире, хмуро внесла грязный, позеленевший самовар с кривой камфоркой.
- Булок надо? - с озлобленным презрением спросила она, ни на кого не глядя.
- Нет! - торопливо ответила Дора.
И Лиза, и Дора всегда стеснялись и боялись ее, хотя и не признавались в этом и самим себе. Им было страшно и больно от этой бессмысленной холодной злобы чужого человека, к которой они не были приспособлены, с которой не умели бороться. В ее присутствии им было тяжело и трудно, и когда они встречались с нею в коридоре, всегда старались незаметно проскользнуть. Это было унизительно и непонятно, чуждо их молодым, целомудренно простым душам, бессознательно тянущимся только к любви, ласке и всеобщей приветливости.
Хозяйка зорко и с явным желанием придраться оглядела комнату, сердито схватила таз, в котором было чуть-чуть грязной воды, и каким-то рывком вынесла его вон, что-то ворча и хлопая дверьми.
Лиза и Дора долго сидели молча. В тихой душе Лизы, как волны, подымались то острое горе о Паше, то тупое чувство растерянности и недоумения. Совершенно непонятно и странно казалось ей, что Паши уже нет и никогда не будет, а все останется в ее жизни по-прежнему. Было похоже, как будто из ее жизни вынесли какой-то свет и она стала темной и пустой.
Дора тихо задвигалась по комнате, приготовила чай и опять затихла, напряженно думая о чем-то своем, неизвестном Лизе. Самовар жалобно пел унылыми приниженными нотками. Лиза опять заплакала тихо и незаметно.
Через час пришли студенты - Ларионов и Андреев, и толстый близорукий Ларионов сейчас же стал говорить о Паше Афанасьеве.
- По-моему, это был какой-то совсем особенный, чудный человек, говорил он грустно-восторженным голосом, глядя на всех поверх пенсне. - В нем была какая-то огромная сила... и как-то не верится, что она могла так легко умереть... И главное, была у него способность на других действовать... Мне так и кажется, что теперь наше дело должно само собой прекратиться...
- Не прекратится! - качнул головой Андреев...
- Ну, да...
- В сущности говоря, Афанасьев плохой был делец.
- Делец-то он был плохой... - согласился Ларионов. - Но он умел как-то зажигать... И ведь вот какая штука: я очень хорошо всегда понимал, что все это не так уж великолепно, и что спроси самого Афанасьева, что, собственно, надо делать, он и сам не ответил бы... или ответил бы фразой, но в нем самом всегда что-то такое горело... и это увлекало... Понимаете?.. И видишь, что все это не так, а тянет... а?
Ларионов недоуменными глазами оглядел всех.
- Слабый ты человек и больше ничего! - грубовато возразил Андреев, закусив один ус.
- Может быть... - весь дергаясь от внезапного волнения, согласился Ларионов. - Знаете... я, собственно, не о том хотел поговорить... Что-то мне последнее время скверно... Так, размечтаешься, почитаешь что- нибудь такое... или вот послушаешь Афанасьева, и ничего... начинает даже рисоваться что-то большое и смелое... Бодрость такую почувствуешь в себе опять!.. А потом сейчас же приходят в голову другие мысли, и опять на душе скверно... Да... Ларионов помолчал.
- Вот на первом... на втором даже курсе совсем как-то иначе было... Тогда все занимало... В театр пойдешь хорошо, на сходке кричать хорошо... За книги засядешь - хорошо... И всегда так весело, славно...
- Чего лучше! насмешливо отозвался Андреев.
- Ну, да... А потом вдруг стал думать: ну, ладно, учусь я... так... Но ведь дело-то не в самом же учении? Ведь не собираюсь я посвятить всю жизнь одной науке... как таковой... Дело в том, для чего все это делается, так?.. Ну, вот, когда я спросил себя, для чего? У меня никакого ответа не получилось.
- Как же это так? - поднимая голову, спросила Дора.
- Да вот так... Никакого!.. Знаете, я даже старался придумать... то есть просто надуть себя, но ничего не придумал!.. Вы только послушайте...
Ларионов вскочил и развел руками, точно чему-то испуганно удивился. Пенсне не держалось на его коротком носу, и он ежеминутно поправлял его.
- Ну, я, знаете, говорю себе так: для служения народу... Хорош-ш-о, так... Это говорят всегда очень уверенно и громко... это даже очень легко сказать... Но возможно ли вообще служить народу, - этого в сущности никто не знает!.. Вот, видите ли, какая штука: я, например, медик и, следовательно, должен быть доктором и лечить больных... Так?
Он остановился, вопросительно глядя поверх пенсне.
- Допустим... - шутливо, благосклонным тоном согласился Андреев.
- Нет, ты не шути, я серьезно говорю! - обиделся Ларионов.
- Да я не шучу! - тем же тоном возразил Андреев.
Ларионов с минуту недоуменно смотрел на него, потом добродушно махнул рукой.
- Ну, хорошо... Так вот какая штука: буду я доктором и буду лечить больных... Если бы я был какой- нибудь особо даровитый человек, я обогатил бы науку открытиями...
- Где тебе! - презрительно подсказал Андреев.
- И действительно, где же мне! - покорно и совершенно серьезно согласился Ларионов. - Ну, значит, буду я лечить больных... Хорошо... Многих я вылечу, многих не вылечу и главным образом не потому, что болезнь сильнее науки, а потому, что много болезней происходит от таких причин, которые вообще... как это называется?..
Ларионов пощелкал пальцами.
- Валяй: по независящим обстоятельствам! - иронически, серьезно подсказал Андреев.
- Ну, да... пусть... Так вот, видите, какая штука: буду я лечить одного, другого, третьего, сотого, без конца... Всю жизнь буду лечить всяких людей, и хороших, которым искренно, положим, желаю добра, и тех, которых считаю вредными... сволочь всякую... Я не могу их не лечить, потому что и они страдают и имеют право на помощь... вот какая штука!..
- Ну, это положим!.. - возразил Андреев.
- Нет, не положим... Ты сам меня первый подлецом назовешь, если я не пойду к больному, а начну справляться, кто он, да что он...
- Конечно... - поддержала Дора.
- Ну, вот! - обрадовался Ларионов. - Значит, надо безразлично смотреть на больных, только как на больных... так?.. Знаете, казалось бы, что это очень хорошо, человеколюбиво и прочее... а на самом деле это - отсутствие живой, сознательной любви, и только... Какая-то чепуха!..
- Да, - оживленно отозвалась Дора, радуясь, что ей пришла в голову удачная мысль, - я сама думала об этом: выходит же так, что я одних лечу потому, что жизнь устроена скверно, а сама же вылечиваю тех, которые создали и поддерживают это зло!..
- Совершенно верно! - закусив усы, усмехнулся Андреев.
- Ну, вот видите, какая штука!.. Значит, я просто буду врачом по ремеслу, ремесленником, и между мною и людьми не будет никакой сознательной связи. Я, знаете, на днях внимательно прочел биографию Гааза и вижу, что все это чепуха!.. Столько же пользы, сколько и вреда!.. Да... Потом, я как-то чуть не попал в заговор, мне уже даже револьвер дали... Браунинга, что ли... черный такой, тяжелый... Ну, я, было, и подумал: вот оно!.. начинается настоящее дело!.. А потом вижу, что и это не то... Надо убивать, а потом и тебя самого повесят... Значит, такая штука: я убью, скажем, человека, которому хочется жить, потом убьют меня, - мне тоже хочется жить!.. И то, и другое совсем неприятно: смерть, а не жизнь... Форменное несчастье и только!..
Ларионов высоко поднял толстые, как у женщины, плечи, и его близорукое, доброе лицо выразило отчаяние.
- Тут у меня в душе пошла такая разладица, что я чуть не удавился!.. С одной стороны, дело большое, несомненно важное, а с другой стороны - с какой стати? Кто смеет требовать от меня моей жизни и... чтобы я сделался убийцей?.. И... и... я, кажется, скоро совсем перестану понимать, в чем тут дело!.. Вот, ведь
