Ардов Михаил
Триптих
Михаил Ардов
ТРИПТИХ
Повесть
Памяти незабвенного земляка моего,
замоскворецкого уроженца,
Ивана Сергеевича, господина Шмелёва
БАБА-СОЛОМА
Родилась я в девятьсот втором году, в первый день Пасхи, а на второй меня крестили. И была я третья у Тяти - Мария, Анна, потом я. А всего нас было не сосчитать. Галина, Андрей, Прасковья, Лидия... это все живые. И померло - Вася, Алеша, Иван, Христофор, Дуня, Евгения... Тятя у нас рос сиротой, но земли было много - двадцать пять десятин дарственной да шесть купленной. Работы было много. Всем хватало. Я девяти годов поехала уже боронить на молодой лошади и десяти годов пошла пасти. Некогда было прохлаждаться. От Тяти нашего ни разу матерного слова не слыхивала, все у нас было с молитвой - и косить, и молотить, хоть чего угодно - все с молитвой. Спать не ляжет без молитвы и нам не даст. На Крестопоклонной в среду пекут у нас кресты, крест один поставят на божницу, к иконам, и он уж первым стоит до Благовещения. А в Благовещение в каждый дом из церкви приносят благословенный хлеб, и хлебец этот тоже на божнице лежит. Придет время сеять, Тятя от креста отломит и от хлебца -растолчет да к семенам прибавит. Все с молитвой. Оттого и хлеб такой вкусный был... А теперь все с матюгами. И сеют, и жнут, и мелют, и пекут - все с матом. Уж какой он тут будет... Тут и без болезни будет болезнь. Деревня наша Кожино, а приход село Янгосарь, всего верста одна. Там и школа была при церкви, раньше все они у церквей были. Церковь у нас была - Никола, два священника да диакон. У нас без диакона службы не было, потому что приход очень большой. Настоятель нам родня был - я его только и помню митрофорного, не митрофорного не помню... Сто три года он прожил, а служил до ста годов. Шестьдесят с лишним лет прослу-жил на одном приходе. Бывало, старика хоронит и говорит над гробом: 'Я тебя крестил, я тебя и погребаю...' А в церковь я стала ходить с семи лет. Как в школу пошла, так и в церковь пошла. А петь стала с десяти годов, учил нас диакон, отец Николай. Я ходила во втором классе, а уже часы читала, шестопсалмие читала. А псаломщик, пономарь у нас был старик Димитрий Васильевич... Совсем уж старый был. Бывало, читает 'Господи помилуй', а у него все выходит - 'помело стоит' да 'помело стоит'. А потом уж пономарь стал его внук. Мне почему-то ученье давалось, и Закон Божий мне давался... Первый раз я ходила в монастырь так, без обещания. Двенадцати годов. У нас многие ходили - пятьдесят верст. Монастырь Севастианов, преподобного Севастиана Пошехонского. Он еще Сохоть назывался, река там Сохоть. А мощи были под собором, под спудом. Собор большой был, каменный, как в Петербурге, с петербург-ского собора план был снят. Всего только двадцать годов в нем прослужили, в тридцатом году его ломали трактором. Думали, что кирпича в нем будет много, а ни один кирпичик-то в дело у них не сгодился... Пошли мы в первый раз, человек десять нас было. А дорогой шла с нами одна эстонка и все меня ругала: 'Пошто ты, девчонка, идешь?' А туда пришли, так она говорит: 'Мы тебя к Мане не возьмем'. А была у нас блаженная Манечка, юродивая. Ну, конечно, меня к ней взяли. Приходим к Манечке. Полная комната народу. Маня впереди стоит. Лет ей сорок, косая, всю трясет ее. Она поглядела на нас, а я боюсь да и за народ прячусь. А она всех растолкала и прямо идет ко мне. И берет меня за руку и ведет вперед. 'Ой какая хорошая девочка, - сажает меня да гладит. - Это наша монашенка. И даже наша регентша. Хорошо поет...' (А меня-то всю бьет со страху.) И подает она мне два такие пряничка - белые, а на них полоска красная. 'На, ешь, ой они сладкие. А тебе они будут горькие. И никому их не кажи...' Она у нас вообще прозорливая была. Как кому уходить из монастыря... За неделю, за две начинает для своей куклы узелок собирать, котомку. Играет эдак. Это значит - кто-нибудь да уйдет из монастыря. А как кому умереть... Она тоже за неделю начинает куклу свою хоронить. Хоронит да и плачет, плачет... А мошкара у них там, как дождик мелкая, все в рот лезет. Говорить невозможно. Потом пошли мы в собор. Мне очень понравилось за службой, а на улицу выйду - опять не нравится, опять мошки в рот лезут, говорить нельзя... А я и не знала тогда, что у них за одежда. Мантии да рясофорные, а послушниц - камилавка да апостольник... Ладно-хорошо... Домой приходим. Тятя спрашивает меня: 'Ну, как, Санюшка, там в монастыре?' (Это он ласкательно, а то назовет - 'голован толстоголовый'. Он меня любил.) Я говорю: 'Ой, которые богатые - хвосты-то долгие, победней которые покороче, а уж совсем бедные, только вот тут у них...' А он и говорит: 'Если ты пойдешь в монастырь, я тебе долгий хвост куплю'. А я: 'Пойди-ка сам, там и говорить-то нельзя, все мошкара, как дождик'. Ладно-хорошо. Год прошел и второй - не ходила я. А на третьем году заболела у нас Мама, болела долго - восемнадцать недель в больнице лежала, потом дома. И обещанье дала. У нас обещанье дают, кто болеет, как выздоровеет - в монастырь идти. Ну, не вышло у нее обещанье, пришлось меня послать вместо себя. И пошла я молиться опять в монастырь, во второй раз. Во второй-то раз мне тут очень понравилось. Стала я говорить монашинам: 'Я к вам хочу'. Они меня отговаривают: 'Очень трудно у нас'. Мне уж четырнадцать лет было в то время. Я думаю: сами живут, а меня отговаривают, места им жалко. Пришла домой и стала потихоньку собираться. Лоскутное одеяло себе шила, да и проговорилась по секрету сестре Аннушке. А она-то и родителям сказала. А Тятя с Мамой не хотели. А потом Тятя наш заболел, вот тоже обещание дал в монастырь сходить, в Сохоть. Ладно-хорошо. Дожили до весны, а тут самые работы. А у нас все больше на Троицу ходят. И опять меня отправили. Пошли мы в пятницу. Думаю, надо корзину взять, платье положила, платок положила, надеваю жакет ватную, Галины, сестры, башмаки. Ну, вот и пошла. Прихожу в монастырь, приходим к Манечке. Манечка опять всех распихала, опять меня за руку тащит вперед и говорит: 'Ты у матушки Августы живешь?' Я не знаю, что ей и говорить. 'Я, - говорю, - нигде пока не живу, пришла помолиться'. 'Матушка Августа тебя любит, она у нас строгая, а тебя любит'. Пошли мы к письмоводительнице, к матушке Анатолии. 'Так и так, - говорю, - я хочу остаться'. Она говорит: 'Погодите, пойдем к Манечке, пойдем к матушке Игуменье'. Опять пришли к Манечке. Она и говорит: 'Матушка Августа уж ей кровать поставила'. (А матушка Августа еще и знать не знает.) Ну, пошли к матушке Игуменье. Матушка Игуменья сидит на крыльце. 'Вот, матушка Игуменья, девочка пришла в монастырь, жить хочет остаться'. А матушка Игуменья говорят: 'Паспорт-то есть у нее? Да как родители?' Я говорю: 'Я не сказала родителям'. - 'А Манечка как?' - 'Манечка сказала, что ей кровать матушка Августа поставила', - 'Ладно, пускай остается, уж как говорится...' А тут по воду идет мать Августа, у которой мне жить. Одно ведро деревянное, одно - железное. Игуменья кричит. 'Мать Августа, пойди-ка сюда'. Она подходит. 'Вот девочку к тебе жить'. - 'Благословите, матушка Игуменья'. Ну, вот я и пошла к ней. Мне тут кровать принесли, конечное дело, матрасик, подушку, все дали. Вот и стала жить. А дома у Тяти аккурат весь хлеб в это время отобрали, все у нас увезли. А то бы они сразу за мной приехали, а тут Тятя поехал в Вятку за хлебом, тут было не до меня. Хлеб весь выгребли. Да, так и стала я жить в монастыре. Дожила до Иванова дня, всего четыре недели прожила. А у нас одевали послушниц только через три года - все в своем ходили. А мне сразу в церкви послушание дали - записывать да принимать помянники. И на Иванов день приехал к нам епископ Агафангел. Он привез мало обслуги, только протодиакона да еще кого- то. А тут много надо и посошницу. А у нас была одна девочка в рясе. А Владыка говорит: 'Мне надо еще такую девочку одеть'. Вот матушка Игуменья говорит 'У меня семь есть еще не одетых'. - 'Давайте их всех сюда, в церковь'. Всех нас в церковь привели. 'Поставьте, - говорит, - всех подряд, которая за которой приняты'. Нас всех так и поставили. А я - последняя, меня только что приняли. Он вот всех нас обошел, всех благословил. Подошел ко мне, взял меня за руку и вывел. 'Вот эту девочку мне оденьте'. Вот меня и одели, к матушке Игуменье повели, туда одевать. А рясы такой не было маленькой на меня. У другой девочки взяли и одели меня в эту рясу. Благословили меня и повели. Матушка Игуменья говорит. 'Не убейся, да и меня не убей'. А я: 'Ничего, - говорю, - пройду помаленьку'. Они говорят: 'Вот деревенская-то неопытность'. Надо бы мне сказать: 'Благословите, матушка Игуменья, помолитесь'. А я вон чего сказала, чучело деревенское, - 'пройду помаленьку'... И поставили меня на солее перед Царскими Вратами. Я с подсвечником, а та девочка - с посохом... Отстояла я все это хорошо. После этого еще нас Владыка благословил и по голове погладил за это, что хорошо мы провели. Служил он еще и обедню. После обедни - пришли на обед. Трапезная у нас хорошая была, низ каменный, домовая церковь, а верх деревянный, там келий. И я там со сноси старицей жила. Отобедали, встали из-за стола, благодарственную молитву отпели и стали Владыке хором петь стишок. Матушка Игуменья составила стишок и на ноты положили:
Ликуй, пустынная обитель,
Радость Бог тебе явил
Наш Владыка и Святитель
Тебя сегодня посетил.
Владыка, Ты в годину страха
Для всей мятущейся земли
