исповедуется, так мы все в среду выпаримся. В печке. У нас все в печке парились. Пойдет он за соломой в гуменник - и печку овсяную солому подстилают, как парятся. Вот пойдет он за соломой: 'Ой, девчонки, как я сейчас чего видел!' - 'Чет, тятя?' - 'А вот видел, сидит кукушка на гуменнике, и весь нос в молоке. Так и текёт. Завтра уж на сарай прилетит'. А сарай у нас ближе гуменника. А мы верим, я побегу к Панковым. 'Девки, у нас кукушка уж на сарае'. - 'И мы поглядим, может, у нас тоже, поглядим'. 'Вот и сходите'. В великий четверг и в субботу приобщаются только мужики. Мужики говели. А на ночь уже все пойдем к заутрене. Мама обряжается, готовит всего - и мясо тут, и студень, - придет к обедне. А мы с Тятей идем к заутрене. Отстоим заутреню, обедню. Придем, еще темно. Гостинцев нам принесет Тятя. Пряников, конфет. А мне грушевого квасу. Я сроду невредная. Мне пряников да конфег не надо. Возьмет с собой ручонку такую деревянную с крышечкой: 'Надо, - скажет, - Головану купить грушевого квасу'. Вот приходим из церкви и разговляемся. Сначала освященное яичко. Три яичка на всех разрежут. Всем подадут разговеться яичком. И тут уж все разговляются. Творогу-то кадка за пост накопилась, творогу много - четыре коровы. В церковь три дня ходят в Пасху. И все крестный ход во все три дня. На третий день у нас крестный ход кругом ограды - у нас Иверская Божия Матерь. А потом духовенство по всему приходу с иконами ходили, Христа славили. И вот в который день к нам в деревню с иконами придут, тут и гости приедут, вся родня. Ну, и нищие тут, конечно, Тятя ведь всех пускал. Сестры мне говорят: 'Господи, и в праздник-то такой покою нет. Гостей столько, а тут еще и нищие. Хоть бы ты, Санька, сказала тяте'. А я и бухнула отцу: 'Вот и в Пасху-то все нищие. Хоть бы в праздник дали отдохнуть'. А Тятя взглянул на меня, да и потихоньку так говорит: 'Жидка у меня подпора-то... Ой, смотри, сама не напросись ночевать'. А у нас в деревне мало кто пускали нищих ночевать. Так, кусок подадут, а ночевать не пустят. А Тятя всех пускал. У нас и цыгане ночевали. И не воровали ничего никогда. Было раз, я шла, смотрю, а нищий забрел в наш гуменник и овес щекотит себе в мешок. Я пошла Тяте и сказала. А он: 'Ну и чего там. Много ли он ошелушит? Поди два снопа, не больше. У нас не убудет. Не обедняем'. Было, татары по миру ездили на лошадях, бедные. Тоже у нас ночевали. Был у нас дедушка Митрий нищий. Об ем даже ругалися. Вот он к нам пришел. Выпарился в печке, Мама ему собрала он болел. Вот и лежи, дедушка. А Алексей Иванович, покойник, Серов, он вот как Тятя, все с нищими. Наши-то уехали, я не знаю, куда они уехали, а Алексей Иванович пришел да и увел дедушку Митрия к себе. Ой, Тятя пришел расстроился. Что же это? А потом помирились они: 'Полно, вместе будем хоронить'. Вместе с Алексеем Ивановичем и хоронили, верно, что вместе. Ну, ведь не такие похороны, как теперь, что надо вина ящики... У нас как ночуют, все в печке парятся. Старухи приходят, усталые: 'Как я и устала'. 'Печку сберу, - Мама скажет. - Полезай в печку, попарься'. Полезут, попарятся, и хорошо. Утром встанет 'Я и отдохнула, и все у меня прошло даже'. А милосты-ньку нищие продавали. Сбирали куски-то. Насбирает он в корзину. Бывало, Флегон... Он к нам придет в калошах, рубашка ластиковая и часы: 'Дяденька Николай!' - 'О, Флегушка пришел!' - 'Пришел, пришел. Возьмешь куски?' - 'Да возьму. Ваганко уж ждет'. Это лошадь у нас. 'Тридцать копеек корзина'. Ну, копейка фунт был. Милостынька... Выкладывает все, садится чай пить. 'Мне покрепче'. Чаек любил. А вина не пил, нет. А чаек уж пьет он... А то еще Паша- король был. Это - блаженный. Этого все уважали. Он такой был - ради Бога. Он меня любил, и я его без ума любила. Идет: 'Сашенько-о!' А я ползаю. Я с повита упала и долго потом ходить не могла, все ползла. Скажет: 'Милая моя. Все ползаешь? Поди-ка и жопенку занозила?' Этот полезет в печку париться, да и меня парит. Выпарит, эдакую связку кренделей принесет, на меня наденет. Как бусы. Много у нас ночевали, ходили. Потом какой-то Алексаша ходил. Этот еще много предсказывал. Тяте всю жизнь сказал. До капли... Идет: 'Ну, Миколушка, - он так Тятю звал, - я пришел'. - 'Вот и хорошо, что пришел. Раздевайся'. У нас Тятя вообще бедных жалел. У нас рядом сироты жили - три брата да сестра. Придут к нам. А тут же дядя родной богатый жил. К нему никогда не ходили, к нам придут: 'Дядя Миколай, дай мерочку овса'. Тятя скажет: 'А чего ты с мерой-то будешь делать?' - 'Да хоть полоску посеять'. - 'Нечего тут с мерой делать. Голован, пойди насыпь им из большого засека, это семенной-то'. Насыплем им мешок. А осенью придет который-нибудь помочь нам молотить рожь. А то еще дедушка Алексий с бабушкой Катериной у нас на задах жили. Это пастух был. Он женился в нашей деревне. И брат у бабушки богатый был - Мохов. У нас только у четверых столько земли было. Потому что одиночки. Землю-то делили на каждого брата. А у нас - одиночки. И вот дедушка Алексий взял евонную сестру Катерину. А ведь раньше болезнь катарак не признавали. А у нее катарак, и на оба глаза. Она чуть-чуть вот только солнышко видела. Ослепла. У нее двое деток - обедняли. Он стал пасти. Земли нет, а надо ему поставить келью, домик. А раньше землей-то как дорожили! Чтобы лишнюю охапку сена-то не потерять... Гребнев пустил его пожить. Эту келью поставили ему. Дедушка Иван Гребнев. А потом: 'Нет. Вот ходит тропа... И на тропе никакая трава не растет. Да и келья. Нет. Убирай келью!' Тятя приходит со сходу: 'Мать, дедушку Алексия дедушка Иван прогоняет. Куда его? Не пустить ли к нам?' 'А вот у нас огород-то... Вот тут отгородим. Вот и ходят пускай... Да и грядки пускай тут вскопает'. Тятя пошел: 'Давай к нам в огород'. - 'Ой!' в ноги повалился. - 'Не надо, не надо'. Тут поставили евонную келью, отгородили ему. Канаву Тятя прокопал, чтоб вода стекала. У нас они и жили до конца. И он все пас, он всю жизнь пас. Как ослепла бабушка Катерина, он все пас. А сыновья по работникам. Степанушко у нас жил три года, пока мы с Галинкой маленькие были. Он непохоже, что у нас и работник был. Он начнет командовать. Нам достанется, еще и набьет. Ему Тятя так и наказывал, как куда пойдет: 'Ты, Степанушко, им не давай воли'. Он и командует. Он шестнадцати годов к нам пришел и жил до самого призыва. А уходить - так ревел. Последнюю зиму ревел. Тятя говорит: 'Ну, Степанушко, теперь у нас уж девки подросли, справимся'. Сидит да ревет. Тятя говорит 'Ну, что сделать, уж коль так? Оставайся, живи уж. Что с тобой сделаешь?' - 'А я, - говорит, - Ваганко-то, лошадь, люблю больно'. - 'Ну и живи'. Еще зиму и жил. А Парменушко, другой брат, гармонист был хороший. Гармонь он на кружевах выплел. Купил себе, кружева плел... Да, Парменушко и Степанушко... Обоих их убили в первую войну. Так уж в войну все это и началось. Помню, пришел к нам Алексей Гусев, он еще нам по родне. А тут газета, в ней написано явление Божией матери на войне. Николая Николаевича портрет. Тятя читает. 'Видно, - говорит, - есть еще и благоразумные воины'. А Гусев выхватил газету у Тяти из рук, да и изорвал всю. 'Это все вранье!' - кричит. Тятя схватил полено да и за ним. 'Тятя, Тятя, ты что же?' - 'А почто он газету схватил да изорвал?' Ой, ужас... А уж в семнадцатом году началось. Назаписывались в партию, кричат: 'Все поровняем!' Из себя воображали невесть чего:
Бога нет, царя не надо,
Мы на кочке проживем!
Напьются пьяные и поют. И тут приехали из города трое - два мужчины и наша же учительница Апполинария Яковлевна. Приказ: выносить икону из школы, безо всяких яких! Большая была икона Александра Невского. Но уж ее выносили с молебном, после обедни. А учительнице Апполинарии не нравилось, что с молебном. Молебен отслужили в церкви и пошли за иконой. Еще отец Протоиерей был жив - он ста трех годов умер... Ой, как все ревели! Кричали! Стыдили эту Апполинарию: 'Ты что делаешь-то?' А она одно: 'Приказ. Везде вытащим! Не будет икон нигде!' Ох, как она резала! Ужас! Так это все было дивно. Женщина и так... Она у нас не учила, она в Василеве учила.. Что и делала!.. А тут кричат 'Не пустим теперь детей в школу!' Так все плакали, как икону выносили, все плакали. А больше всех кричали три Николая - Тятя, Николай Панков и Юров Николай. А ночью их всех и увезли. А тогда всех расстреливали, вот и думали, что их теперь расстреляют. А через неделю их отпустили, только каждый день на допрос гоняли. И приходит к нам дедушка Иван и говорит 'Колюшка, поедем'. - 'Куда?' - 'В Мытниково'. - 'Почто?' 'Сегодня продажа будет. Знаешь, какая мебель будет продаваться - красного дерева Поедем!' - 'Нет, - Тятя говорит, - не поеду. Не надо мне. Сегодня поедете покупать, а завтра у вас все отберут'. - 'Что ты?! Что ты?! Они там господа, а мы-то что? Мы рабочие люди. Да разве это мыслимо?' А полгода не прошло, у него все отобрали. А то: 'Они бары, нечего их жалеть'. А тут приехали латыши хлеб отбирать. Целый отряд. Рукава-то засученные, руки-то голые. Ужас! Такая страсть была. Наши-то перепугались. 'Турки, - кричат, турки приехали! Будут всех стрелять!' Все побежали... Чего мы понимали тогда? У них и морды-то не эдакие совсем. И расстреляли они жительницу, священника дочку. Она из Грамотина. У них три дочки было, сын один - Петро Михайлович, Мария Михайловна, Екатерина Михайловна и вот эта - Александра Михайловна. Она - самая младшая. Отец у них уже помер, брат там служил отец Петр. Фамилия им - Студицкие... И он от священства тут отказался. Там в Грамотине два священника служили, Архангельский и Студицкий. А Архангельский, отец Иван, он не отказался. Ну, уж он старый священник был... А Александра Михайловна, учительница-то, только всего и сказала: 'Надо молебен отслужить, Бог нам и поможет. Может, уедут латыши'. Только и сказала. И тут же они ее и забрали. Увезли с самого разу. Потом на второй день отпустили. Только она домой дошла, опять являются. Опять увезли. Она говорит 'Дайте мне только переодеться'. Только и сказала. Надевает белое платье. Пошла. 'Ну, простите, - говорит, - все'. Поклонилась всем. И повел ее латыш. Как сейчас его вижу - харя широкая, долгоносый. Брал
