ее замуж. 'Все, - говорит, - простим. Поди за меня замуж'. - 'Нет, - говорит, стреляйте... Только не в лицо стреляйте'. Много их тогда, двенадцать человек расстреляли. В один день. Это только в Колодине. И всех в одну могилу. И увезли латыши у нас весь хлеб до капли. Лошадь Ваганко у нас взяли. Корову белую взяли. И быка. Быка-то Тяте больно жалко было, кудреватый весь, не этой породы. Тятя пошел покупать лошадь - без лошади нельзя. Хорошую опять купил, не любил он плохих лошадей. В деревне Хреново. Там купил. Говорят: 'Дяденька Николай привел лошадь хорошую. Четырех годов'. И эту увели. Пришли, все опять описали до капли. Ну, за эту деньги выдали. Ваганко бесплатно взяли, а за эту деньги выдали. И в тот год на Троицу я в монастырь ушла, я на Троицу там осталась. А на четвертый день Троицы приехали к нашим да нашли пять мешков хлеба убранного. За это уж всё отобрали. Квашенка растворена, а замесить нечего. Не оставили. Тятя тут же поехал в Вятку за хлебом. Ведь семья. Два мешка привез из Вятки. Туда ездили за хлебом, в Вятке было хлеба много. А последний раз я Тятю видела Великим Постом. Они с Мамой ко мне в монастырь приезжали. А он как приедет, первым делом к Манечке юродивой идет. А она у нас всем все предсказывала. И Тятю любила. И вот приехали они с Мамой. Манечка его на лавку уседила: 'Хороший, дяденька Николай, ты хороший'. Он: 'Я опять к вам скоро приеду, все буду ездить, пока живу'. - 'Нет, не приедешь, - говорит, - больше'. Маме говорит: 'А ты его спеленай'. Тятя говорит: 'Я вот только посеюсь и опять приеду'. - 'Нет, - говорит, - не приедешь. Больше ты не приедешь к нам'... И получилась у него скоротечная чахотка, в две недели свернула его. И тут прихожу я в церковь - она плачет, подходит ко мне. Я говорю: 'Что ты, Манечка, плачешь?' - 'Как же мне не плакать, у меня Тятя помер'. Я говорю: 'Ну, так уж и время'. - 'Да нет, - говорит, - не время. Ему бы еще надо жить'. И заплакала А я: 'Да уж не расстраивайся'. - 'Как же не расстраиваться-то. Ведь он еще молод. Семья...' (А у Мамы четверо осталось.) А потом я через два дня прихожу в церковь, аккурат его в этот день хоронили, Манечка подает мне просворку. 'Запиши в помянник, сегодня похоронили'. И опять заревела. Это уж я потом все поняла. Мне и письмо пришло, да мне матушка Игуменья не отдали. 'Не надо, - говорит, - ей сказывать это'. Потом еще письмо пришло, и это не подали. Третье письмо уж мне подали. А он ведь меня ждал, послал за мною. И перед самой-то смертью я ему привиделась. Тут пришла к нему Агния, из нашего монастыря монашина, он ее увидел: 'Ой, милая моя, ты и пришла'. - 'Тятя, - говорят, - ты чего?' 'Да вы разве не видите? Санька пришла'. А я ему послала просворок. 'Матушка ты моя, как я тебя жду-то... И просворочку мне принесла'. А сестра Лидушка, ей два года было, подошла к нему, да и тянет просвору: 'Это крестная мне послала'. - 'Нет, - он говорит, - это мне'. Вот и все, и больше не сказал ни слова. Как Тятю схоронили, так у Мамы еще корова была, лошадь... Потом лошадь взяли. У Тяти лес был, роща. Большая она была. Недалеко от деревни. Бывало, дрова пойдем пилить, Тятя скажет: 'Тут не валите! Повалится на дерево, так сделает царапину. Этот лес у меня на пятистенок'. У нас двор был новый, а дом-то старый, вот он и хотел новый пятистенок ставить. Вот и поставил... Уж его в живых не было, поехали рубить нашу рощу. А Костя Евгеньев: 'Погодите! Стойте! Стойте!' Вперед поехал. Подъезжает к нашему дому, остановил лошадей всех. Слезает, под окошко топором стукает: 'Тетка Пелагея!' Она говорит: 'Чего, батюшка?' - 'Ведь вашу рощу поехали рубить'. Она говорит: 'Нашей рощи теперь нет. Все ваше. Поезжайте, с Богом'. А потом у наших корову забрали, да и Маму увезли. Ну, тут вся деревня стала хлопотать. Четверо деток осталось. Галина, старшая, шестнадцати лет. Тут корову отдали, да и Маму отпустили. Две недели всего она просидела. Только из своего дома выгнали. В сторожку четыре семьи поставили жить. Сторожка-то длинная. Еще и издевались: 'Тетка Пелагея, мы тебя все-таки уважаем. Вот тебя к окошку. Жить-то'. - 'Мне, - говорит, - везде хорошо. Слава Богу. Спасибо'. А я дома не бывала целых пять годов. Все из монастыря не отпускали. А тут приехала, пошла поглядеть на место наше. Двор стоит. Дом увезли, уж не знаю куда. А двор у нас новый был - окошки большие прорубили. Тут колхоз коров наставил. Восемь коров тут стояло. И ничего нашего нет. Только смотрю, кукла наша деревянная - дядя Алексей сделал - Агаша Ломоносая на земле валяется. Я подняла ее, да и говорю: 'Тебя-то, милая, никто не взял. Никому ты не понадобилась. Потому что ломоносая'. И вспомнилось мне, как, бывало, собирается Тятя зимой в лес по дрова. Отрежет большой кусок хлеба, посолит. Завернет в бумагу, положит за пазуху. 'Это, скажет, - я лисичке от вас передам. А она вам своего хлебца пришлет'. Вот приедет из лесу домой, мы к нему: 'Тятя, Тятя, привез?' - 'Привез, привез. Лисичка вам хлебца послала. Больно уж хорош у нее хлебец'. И делит нам кусок на всех. Мы едим: 'Ой, какой у лисички хлеб хороший. Тебе, Мама, так не испечь'. - 'Ну, - Мама скажет, - у лисички и печка-то не эдакая...'
декабрь, 1985 г.
