Матвеевна говорит: 'Какого тебе батюшку позвать?' - 'Меня, - говорит, - наш Митенька пособорует...' (Отец Димитрий ведь у нас в монастыре рос, сын диакона.) Анна Матвеевна бежит ко мне в Грамотино: 'Матушка Таисия заболела да зовет отца Димитрия' Пришли мы с ним. Исповедал ее батюшка, стали соборовать. Причастилась. Стала я с ней прощаться. Я говорю: 'Не умирай Пока я в город съезжу, в Пошехонье Мне надо Манечке да матушке Паисии, казначее, муки им свезти... Я приеду, хоть по тебе почитаю'. 'Нет, - говорит, - ты уж не почитаешь. Хорошо бы, ты почитала, да не почитаешь'. Я ей сахару принесла да чаю - тогда ведь нигде этого не было, а мне председатель безрукий Ваня доставал. Чай-то я всем им и делила. Поехала я в город, а она через два часа и померла. Отпели мы ее с отцом Димитрием, похоронили у церквы в Грамотине... Ладно-хорошо. И тут как-то приходит ко мне отец диакон Николай, из Янгосыря, нашего прихода. Он меня когда-то и петь учил на клиросе, дома. Только уж он не диакон был, а так ходил шорничал. У него как получилось: дочка у него была Нина, моя подруга. Училась она в Вологде, на учительницу. И вышла замуж за коммуниста Бориса Пьянкова, он ее и перевоспитал. А она на мать да на отца.. И заставили они отца от сана отказаться. И вот пришел он ко мне, ночевал, и в церковь пошел со мной, и на клиросе пел. Две ночи у меня ночевал, все плакал. А я ему говорю: 'Не поздно, можно еще возвратиться, покаяться'. - 'Нет, - говорит, - теперь жена не пустит'. А я их всех знала. Еще из монастыря, я помню, отпустили меня навестить родных. Там узнали, что я приехала, да и посылают ко мне сына Мишутку. Дескать, Нина с мужем приехала. Тут я их и увидела. Двое детей у них было, девочка - Сицилия (Циленкой ее звали), а мальчишку звали Ленгорск. Я говорю: 'Чего вы это выдумали?' - 'Как чего? - говорят. Самое хорошее имя, тут Ленин поминается'. А девочка у них все ходит да поет:
Дым с кадильницы идет
К небу кольцами,
Ничего попам не сделать
С комсомольцами!
'Это, - говорит, - меня папа научил'. Ну и чем у них все кончилось? Жена у диакона в больнице померла, да так ее там и похоронили. А потом сам он в больницу попал Сыну говорят: 'Мишка, отец в больнице лежит'. А он: 'Ну и пусть лежит' Так и его там похоронили. А уж какие в больнице похороны.. А Пьянков, он в ГПУ у них работал, каким-то предателем оказался Жена же на него и донесла. Его и расстреляли.. Ладно-хорошо... И прослужили мы с отцом Димитрием в Грамотине четыре года. А потом пришлось ему в УГЛИЧ переехать. Год он там прослужил, потом его забрали, и уж как в камский мох - ни слуху ни духу. Много тогда увезли, первый набор был. УЖ потом знакомые (были с ним высланы) сказали, что его заживо заморози-ли, вместе с отцом Петром. На Медвежьей горе... И стала у нас церковь без службы. И вот идет ко мне одна наша певчая и говорит 'Пришел к нам батюшка Мелкое и дел'. Я думаю, что за чудо такое? Пошла, смотрю, а это - иеромонах Мелхисидек. Он еще в монастыре у нас бывал, был монахом на Валааме. Валаам-то вперед всех монастырей разогнали. Да только он недолго у нас в Грамотине прослужил, году не служил, - налогу, видно, испугался, да и ушел. А на Покров пришел к нам отец Иван Захаринскии. Нашего же уезда Страшный пьяница. Над женой издевался. Тут ему пудов семь муки собрали да самовар. Самовар он топором в лепешку пьяный разбил, а муку всю в уборную высыпал. Все кричал: 'Самогонку заваривайте!' И служил почти что год. А зять у него был Карповский, инспектор уголовного розыска Зубы - как волчьи. Вот он зятю-то своему все и рассказал, где у нас в церкви да что. И приехал Карповский - отобрали ключи, все увезли, церковь запечатали. Это был тридцать третий год. Ах, какая церковь была! Большая, вот как здешняя. А Ваня этот Захаринскии четыре церкви так-то вот закрыл. Зиму и лето все в тапочках ходит, все пропивал. И помер он, шел пьяный и помер у пруда в деревне Гвоздеве. Там у пруда его и зарыли. Вот ведь какую смерть себе нажил... И тут целое лето я не служила. Но без места я мало была. Приехали за мною из Телепшина, тоже от Сохоти двенад-цать верст, только в другую сторону. Церковь там Вознесение, а священник был Покровский, отец Петр. Было у него три сына, один женатый, а два - неженатых. Их обоих еще до меня посадили. И прослужила я с ним неполный год. Девятого июня, там праздник Кирилла Белозерского, Кириллова година, - меня забрали. И привезли в Пошехонье, в тюрьму. А тогда еще тюрьма 'закдом' называлась и окошки еще были не заколочены. Сначала-то я две ночи ночевала в ГПу. Забрали босиком, не дали даже одеться. И вот привели меня в тюрьму. Я говорю: 'А теперь меня куда?' - 'Все, вот здесь будешь'. - 'Квартира-то, - говорю, - хорошая. И хлеба будут давать?' - 'Будут'. (А еще там никого не было, я первая пришла в камеру.) - 'Вот, - говорю, - дожила: квартира бесплатная, хлеб'. - 'Не скаль, - говорят, - зубы'. Ну, немного прибралась в камере, сижу. Первые две недели очень строго - даже в туалет с милиционером. Тут стали подсаживать баб. Всех - за колхозное добро. С колхозного поля. Две бабы по подолу гороха нарвали - дали по десять лет. Одна выдернула три свеклы этой восемь лет. Теперь сидим, приезжает прокурор области, кулаки, как моя башка. Всех спросил, кто за что сидит. Ко мне... А начальник тюрьмы Тихвинский говорит: 'Это монашина подозрительная, у нас с ней разговору нет'. И так ушел прокурор. Три дня прошло, приезжает начальник областной. И он обо мне спросил. Тихвинский ему так же ответил. 'Нет, - тот говорит дай-ка я с ней один поговорю'. Все меня расспросил, как фамилия... И говорит: 'Я твое дело видел, ты сидишь ни за что. На днях тебе освобождение'. И тут вскоре приходит опять Тихвинский и посылает меня работать бригадиром. Мне утром дали прибавку сто грамм хлеба и огурец... Дергали мы лен. Вечером пришли, опять мне прибавка сто грамм... Три дня прорабо-тала, приходит опять начальник: 'Знаешь что, принимай прачечную'. Приняла я прачечную. Дня четыре поработала, потом меня солить капусту и огурцы... Тут уж мне и пропуск на волю дали. И даже старостой сделали, заключенных я принимать стала. Вот раз и говорят: 'Иди новых принимай!' Пришла я, обалдела - матушка Игуменья! Как и принимать.. Я говорю милиционеру: 'Она из ГПУ, наверное, вшей у неё много. Надо в баню ее'. А он говорит: 'Не надо' Я говорю: 'Нет, она нас вшами наградит'. И принесла я две шайки горячей воды, вымыла ее. Белье ей чистое подала А Матушка говорит 'Ничего мне не надо. Я и спать тут не буду, и есть не буду'. - 'Нет, говорю, - Матушка, все будешь - и есть, и спать'. И просидела я с ней месяц. Ее все в одиночку водили, все золото спрашивали у нее. А у нее ничего не было. Они не верили, ее много мучили. И вот сижу я уже три месяца - четвертый. И пишу я заявление, а меня - к Карповскому, это инспектор уголовного розыска, зять Ивана Захаринского, четыре церкви они закрыли. 'Сижу, - говорю, - без вины'. А он: 'Погоди, будет тебе и вина'. И решила я объявить голодовку. Написала заявление, положила кусок хлеба да и отправила обратно. Прибежал начальник, стал уговаривать: 'Ты не дело делаешь, в таких годах себя гробишь'. А я: 'Все равно не буду есть хлеб. Буду умирать'. На второй день приносят мне две доли хлеба - за оба дня. Отправляю и эти, прошусь в одиночную. Меня не переводят. Вечером пришел врач, пришла комиссия - судья пришел, следователь пришел. Врач говорит: 'Очень слаба'. Следователь стал спрашивать: 'Что за дело?' - 'Не знаю, - говорю, - я монашина, была в монастыре'. А судья Посадский: 'Снимай голодовку, двадцатого тебе будет суд'. Тут уж я стала есть. Привели на суд, самую последнюю спрашивали. И постановление: освободить из-под стражи. А мне женщины пошехонские натащили всякой еды - пирогов да булок. Я целую шаль набрала да в тюрьму отнесла - матушке Игуменье. Начальник не отпускал меня: 'Куда пойдешь? Ночь. Ночуй, дождь...' (В одиннадцатом часу освобождалась я.) - 'Нет, - говорю, - возле ограды лягу под дождем, а на воле'. И блуди-лась я по городу в темноте до двух часов. Утром пришла домой в Телепшино. Только тут уже не отец Петр стал, он умер. Стал тут теперь отец Иван Зайцев. Он монах был. Хорошо служил. Да только меня таскают да допрашивают. Раз отпустили: дескать, как себя поведет. А я все так же себя веду - в церковь хожу, пою да читаю. А тут и церковь у нас закрыли, свои же, местные. Отобрали ключи, и все тут. Коммунистка у них была Иголкина, так она на меня больно кричала: 'Такая молодая, а в церкви служишь! Могла бы в сельсовете работать!' - 'А я неграмотная', - говорю. 'Врешь! Была бы неграмотная, в церкви бы не служила!' Но тут уже я в Телепшине почти не жила, узнали, что я без места, в Лесине, за сорок верст. Там Анна Петровна была, сама-то из Телепшина, а замуж была выдана в Лесино. А меня уж там знали. Приходит она и зовет к ним в церковь, письмо принесла от отца Константина. Пошла я туда на воскресенье. Церковь большая, батюшка старый... Квартира - сторожка каменная, большая квартира Ну, поступила я. Дали мне две подводы, со мной еще одна монашенка поехала - Мария, я ее сторожем устроила. Отец Константин. Старый старик, хорошо мы с ним служили. Вот пойдем с ним на требу, чаем угостят. Он только одну чашку выпьет да прикроет ее рукой: 'Больше не буду'. А я говорю: 'А я одна пить не буду'. 'А ты пей, пей, пей'. Вина не выпьет - Боже упаси! Церковь сам запирал всегда, ключи у него были... Ладно-хорошо... А тут году, что ли, в тридцать пятом пришли к нам обновленцы. Сначала к батюшке во флигель. Псаломщик ихний Сергий, староста и священник обновленец отец Арсений. Пришли к батюшке: 'Вот так и так. Переходите к нам'. А отец Константин: 'Нет, уж я какой из колыбельки, такой и в могилку. Не пойду, - говорит, - никуда'. Арсений: 'Служить вам не дадим, теперь уж везде обновление'. - 'Ну, пускай там обновляются, а я старый. Какой есть доживу'. - 'А кто тут у вас еще
