лучше бы не раскрывать рта, но в конце концов не выдержала:
– Что ты, собственно, хочешь сказать?
– Полагаю, ты сама можешь ответить на этот вопрос.
– Он весь в делах, носится по всему миру… – Катрин запнулась, осознав, что уже несчетное количество раз пыталась все это объяснить матери.
– Ну, конечно, – подтвердила мать с показной невозмутимостью.
– Значит, ты не можешь его упрекать…
Хельга Гросманн тут же вскинула голову и взглянула на Катрин. Ее глаза, такие же серые, как у дочери, смотрели сквозь сверкающие стекла очков, что придавало взгляду жесткое, почти демоническое выражение.
– Я? Упрекать его? С какой стати?
– Да ведь каждое твое слово направлено именно на это.
– Вовсе нет. Ты взрослая женщина, и я уважаю твои права. В твои дела я вмешиваться и не думаю.
– Но тогда…
– Мне бы только хотелось, чтобы ты подумала о своем положении.
– Я им вполне довольна.
Хельга Гросманн улыбнулась, показав свои безупречные вставные зубы.
– Поверь, дорогая, если так, то и я вполне довольна. Я рада уже тому, что ты время от времени бываешь на людях, развлекаешься, флиртуешь.
Катрин знала, что умнее всего было бы поставить здесь точку. Но и на этот раз она не смогла сдержаться:
– Если ты действительно всем довольна, то тебе очень хорошо удается это скрывать.
– Для меня нет ничего более важного, чем твое счастье, и мне кажется, я уже достаточно часто это тебе доказывала.
Катрин вдруг ощутила уколы совести. А что если именно из-за нее, а не из-за матери, возникают все их трудности?
– Прости меня, – пробормотала она сокрушенно. – Прости, пожалуйста!
– Да ладно, дорогая.
Своей холеной рукой с красивым маникюром Хельга Гросманн погладила иссиня-черные волосы дочери. Катрин всхлипнула.
– Тогда я пойду наверх и приготовлю поесть.
– Иди! Я тоже скоро поднимусь.
Катрин уже почти дошла до задней комнаты лавки, откуда узкая внутренняя лестница вела на второй этаж, в их квартиру, когда вновь услышала свое имя:
– Катрин!
– Да?
– У нас же билеты в Городской зал!
– Ах, да, по абонементу. – Глаза Катрин округлились и потемнели. – Я совсем забыла…
Мать ничего не сказала на это. Она просто стояла на прежнем месте, очень сдержанная и спокойная, всем своим видом демонстрируя сплошной молчаливый упрек – от хорошо причесанных и тщательно обесцвеченных волос до носков элегантных туфель-лодочек.
Катрин ощутила одновременно гнев и отчаяние. Конечно, матери больно, что ее так вот, походя, отодвинули в сторону. Обидно, что тот самый театральный вечер, которого обе давно ожидали как праздник, вдруг стал для дочери совершенно ненужным. И все же Катрин чувствовала себя так, словно ей опять вот-вот подсунут «Черного Петера».[3] Она обреченно стояла под сверкающим взглядом матери, который, казалось, готов был пронзить ее до самого сердца.
– Ах, не огорчайся, – решила вдруг Хельга Гросманн и пренебрежительно пожала плечами. – Думаю, если я вечером постою около кассы, то не только легко продам билеты, но меня еще и благодарить будут.
– Да что ты, зачем? – поспешила ответить Катрин, вспомнив, что им предстояло увидеть комедию Бернарда Шоу «Пигмалион» в постановке театральной труппы из Кёльна. – Если меня не будет, то это еще не значит, что ты должна отказаться от такого удовольствия. Просто возьмешь с собой Даниэлу.
– Ребенка?
– Ну, она не такая уж маленькая, а пьеса очень веселая. Даже если она поймет только половину, ей все равно понравится.
– Тебя она мне не заменит.
– Это, конечно, так… Но если я сейчас же не поставлю картошку на огонь, то к обеду она точно не будет готова.
Катрин удалилась, чувствуя себя так, словно спасается бегством.
Бабушка, мать и ребенок обедали за высоким столом в той комнате, где обычно собирались по вечерам. Там стояли цветной телевизор и стереоустановка, поэтому подчас было нелегко прийти к соглашению, какую программу смотреть и слушать.
На этот раз Даниэла, которую подруги называли Данни, начала было свой обычный рассказ о школьной жизни, но, почувствовав, что в воздухе висит какая-то напряженность, замолкла.
Волосы у нее такие же иссиня-черные, как у матери, были коротко подстрижены. Карие глаза, унаследованные от покойного отца, придавали ее облику нечто цыганское. Юбкам, блузкам или платьям, в которых хотели бы ее видеть и мама, и бабушка, она предпочитала джинсы и тенниски. Отказывалась она и от пуловеров домашней вязки, к которым взрослые постоянно стремились привлечь ее внимание.
Катрин не могла себе представить, что дочери действительно не нравятся поистине изящные и удобные вещи, которые она изготовляла своими проворными руками. В ее отказе носить их Катрин видела нежелание принимать родительскую опеку. Однажды она была даже близка к тому, чтобы устроить по этому поводу скандал, но вовремя успела сообразить, что это бессмысленно. Поэтому отказалась от намерения что-либо навязывать Даниэле, по каким бы причинам девочка ни отвергала те или иные предложения матери. Однако оставалось ощущение, что если такая линия и способствует сохранению спокойствия, то саму проблему не решает.
Катрин всегда ощущала беспокойство, видя перед собой Даниэлу в одной из ее любимых мальчишечьих рубашек. Они всегда сидели на ней очень небрежно: из одних она выросла, и на талии они задирались кверху, другие бывали велики и потому бесформенно болтались вокруг тонкого детского тельца.
Во время сегодняшнего обеда, проходившего в какой-то угнетенной атмосфере, мысли Катрин – что случалось крайне редко – были заняты дочерью гораздо меньше, чем любимым человеком. Правда, первая горячая радость предстоящего свидания была уже омрачена столкновением с матерью, но она знала, что снова будет охвачена пламенем, как только окажется в объятиях дорогого ей человека. Теперь главное состояло в том, чтобы устроить это свидание с наименьшими моральными потерями.
Обычно Катрин собирала свои длинные волосы в свободный пучок. Но Жан-Полю больше нравилось, когда они были распущены. Значит, нужно было вымыть голову и высушить волосы феном. Сделать это можно было только сейчас, в обеденный перерыв, так как сразу же после закрытия лавки предстояло пуститься в путь, чтобы не оказаться в Дюссельдорфе в состоянии загнанной лошади. А это, в свою очередь, означало, что придется просить мать и дочь заняться уборкой кухни сейчас, после обеда. Попросить их об этом было нелегко: Катрин боялась натолкнуться на непонимание.
«Ну что ты за человек, Жан-Поль! – думала она. – Не мог известить меня о приезде хотя бы на денек раньше!»
Катрин и не предполагала, что в этот момент ее мать думает почти о том же. Хельга Гросманн считала неприличным то, что этот человек посмел назначить рандеву так поспешно. «Он обращается с ней, как с девкой по вызову. И она это терпит! Если бы была просто молодой, одинокой женщиной (их сейчас называют английским словом «сингл»), то подобное обращение еще можно было бы понять, да и то с трудом. А он, зная, что у нее семья, позволяет себе столь бесцеремонно и грубо вторгаться в нашу жизнь, перечеркивая все наши планы. Откуда такая наглость?»
– Данни, – неуверенно произнесла Катрин.
