по примятой траве, на разные лады храпели казаки.
Жара мало-помалу свалила. Сквозные светлые тени ясеней легли на дорогу, загустели синеющие дали, дохнуло прохладой.
Снова тронулись пустынной степью.
Путь-дорога, седые ковыли...
Ехали – как плыли – в сумерках. Ехали и потемну, слушая тишину да крики ночных птиц. [26/27]
Во всех звездах горела ночь.
Ехали молча.
И снова поредела ночная мгла, степь залило росою, как дымом.
В лоб потянуло свежим ветром.
Ярмак привстал на стременах и, раздувая на ветер тонкие ноздри горбатого носа, сказал:
– Ну, якар мар, Волга!
И не из одной груди вылилось подобное вздоху могучее слово:
– Волга...
Дремавшие в седлах гулёбщики приободрились, пустили коней рысью и загайкали песню.
Степь
простор
безлюдье...
На курганах посвистывали суслики. В небе маленькие, словно жуки, плавали орлы. Ветер колыхал траву, гнал ковыльную волну.
Впереди показались, выгибая щетинистые хребты, нагорья, ныне они голы, а в былое время стояли в крепких лесах.
– Волга...
По нагорному приглубокому берегу ватажка направилась к устью речки Камышинки.
На луговой стороне в сочной зелени трав сверкали, тронутые легкой рябью, густой синевы озера; зеленым звоном звенел подсыхающий ковыль, и далеко-о-о внизу, как большая
