яично-желтый пакет.
Зря усердствовали — охрана уже отключилась. Джеджелава был в сознании, и он в ужасе и тоске таращил на меня красивые бессмысленно-бараньи глаза.
Неведомо откуда возникли еще двое военных, будто из драки родились, — из карманов они тащили короткие нейлоновые веревки-вязки. С удивительным проворством они повязали еще шевелившихся охранников. Наверное, эти ребята были из Разведупра армии — порученцы маршала Жукова.
В этот миг снова нешироко растворилась дверь большого зала, и оттуда выскользнул бледный, озабоченный Жуков при всех своих регалиях, звенящий орденами, как цирковая лошадь наборной сбруей. Он окинул взглядом поле битвы и уперся бешеными зрачками в Багрицкого:
— Порядок?
Налитой дурной апоплексической кровью генерал, тяжело отпыхиваясь, показал рукой на меня:
— Этот… вроде бы… он справился…
— За мной!! — скомандовал полководец, он не знал еще, что эта горстка головорезов, устремившаяся за ним в большой зал, и есть последняя в его жизни победоносная армия. Все оставшиеся потом битвы маршал проиграл…
До сих пор помню лица оцепеневших вождей. Репродукция любимой картины советской детворы — «Арест Временного правительства». Хрущев во главе стола с лысиной алой, как у мартышки задница. Трясущаяся складчатая морда Маленкова. Схватившийся от ужаса за бороденку Булганин. Мертвенный блеск стекляшек пенсне Молотова…
На лице Берии плавало огромное удивление. Не гнев, не злоба, не страх — гигантское удивление владело им. Он смотрел, как я бегу к нему через зал, и, кроме любопытства и недоумения, его идольская рожа черного демона ничего на выражала. И только когда я уже был за его стулом, он медленно — как в замедленном кадре, как в навязчивом сне с погоней — стал засовывать руку в задний карман брюк. Но было поздно. Для него вообще уже все было поздно.
Я одновременно ткнул его стволом «вальтера» в складчатый жирный загривок и, прижав ему руку к спинке стула, вытащил из кармана никелированную «беретту». Не давая опомниться, армейцы перехватили его у меня и заломили руки за спину. Наш родной Никита Сергеич спохватился первый, вскочил и сипло, дьячковской скороговоркой затараторил:
— Слушается вопрос об антигосударственной деятельности члена Президиума ЦК, первого заместителя Председателя…
— Некогда! — заорал Жуков, и мы, подхватив все еще припадочно-молчащего Берию под руки, поволокли его через вторую дверь в комнату отдыха, оттуда на черную лестницу, вниз, по коридору, ведущему к служебному входу во внутреннем дворике. И тут Берия очнулся. Он заорал так, что у меня от ужаса уши к голове прилипли. Не знаю, мне кажется, что от ярости у него во рту должны были золотые коронки расплавиться:
— Мерзавцы!.. На помощь!.. Всэх расстрэляю!..
Изо всех сил — с оттягом — врубил я ему в печень, и он захлебнулся воплем, и я прошипел, трясясь от страха и злобы:
— Открой еще раз пасть, тотчас же пристрелю, сука ты рваная!
Он только икал, и что-то громко булькало в его огромном тугом брюхе. Бегом! Бегом! Мы тащили на себе эту стокилограммовую тушу, и жаль только, что во всем огромном дворце были лишь комиссары охраны и ни одного спортивного комиссара, а то бы зарегистрировали они мировой рекорд в беге с препятствиями и министром полиции под мышкой.
Лестница плавно спустила нас по мраморным ступенькам к черному ходу, к последней вахте. Здесь скучал одинокий молоденький лейтенант, который, увидев нас, долго обескураженно глазел, а потом неуверенно полез в кобуру. Его вялая нерасторопность простительна — он не только ничего подобного никогда не видел, но и в устных преданиях слыхом не мог слыхать.
И поэтому Багрицкий опередил его — на бегу выстрелил ему в грудь, и лейтенант рухнул около своей стойки, так и не успев достать из кобуры пушки.
У дверей стоял, тихо пофыркивая мотором, черный жуковский «ЗИС-110» с распахнутой задней дверью — старшина-шофёр страховал наш выход. Рывком — ой-ей-ой, какой несусветной тяжести боров! — закинули Берию в салон лимузина, повалили на дно и сразу же накинули сверху сдернутый с сиденья ковер, попрыгали следом в кабину, а Багрицкий тяжело рухнул на переднее сиденье, щелк-щелк-щелк — захлопнулись двери, и шофер погнал к воротам Спасской башни. Притормозил у выездной вахты, и охрана, наклонившись к стеклам, взглянула на Багрицкого, узнали, потом на нас — его сопровождение, караульный махнул рукой — проезжайте!
Бешеный пролет по Москве. Направо — мимо Храма Василия Блаженного на Москворецкий мост, поперек движения — налево, на набережную в сторону Раушских военных казарм.
Берия, тяжело сопя под ковром, вопил со дна машины:
— Идиоты!.. Подумайтэ!.. Что дэлаетэ!.. Везите на Лубянку!.. Завтра ви всэ — генералы!.. Тэбя, Багрицкий, маршалом сдэлаю!.. Вези на Лубянку…
Потом, полгода спустя, я со смехом читал в газетах отчет о суде над Берией и его приспешниками. Боюсь, что ни за какие деньги не сыскать хоть одного живого человека, ну хоть самого завалящего свидетеля-очевидца, который бы собственными глазами видел Лаврентия на этом судебном процессе.
И неудивительно — его расстреляли в подвале казармы в ту же ночь. Из тактических соображений. Для упрощения вопроса. Суд у нас должен быть не только правый, но и — обязательно — скорый. Да и стратегически это было правильней — надо было всю его оставшуюся пока на воле компанию лишить соблазна сопротивляться. Без всякого боя были арестованы в тот же день Кобулов, Деканозов, Гоглидзе, Мешик, Влодзимирский, огромная толпа генералов — вся его боевая разбойная братия…
В советских календарях, наполненных всякого рода чепуховыми датами, придуманными юбилеями несущественных событий, конечно, не отмечен этот день. Что лишний раз свидетельствует о людской глупости и темноте. Была бы у них хоть крупица разума, они должны были бы раскрасить эту дату и мерить время свое не по юлианскому и не по григорианскому календарям, и не по астрологическим «звериным» или «небесным» годам, а считать летосчисление свое от этого дня. Ибо семнадцатого июня 1953 года закончилась эпоха. Эпоха Большого Террора. Бывшего. Длящегося. И того, что предстоял. Но новый великий вождь не состоялся. И начиналась эпоха малого террора, выборного. Потом эпоха реабилитанса. Потом стагнации. Потом… А что, кстати говоря, потом?..
Через неделю меня вызвал Крутованов и торжественно сообщил, что за вклад в дело ликвидации врага народа Берии принято решение о моей высокой награде… партия и правительство приносят мне свою благодарность… Георгий Максимилианович и Никита Сергеевич чрезвычайно высоко оценили мои заслуги… Крутованов подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал:
— А я выхлопотал для вас самое большое поощрение в системе нашего министерства.
Я настороженно-выжидательно молчал.
Крутованов усмехнулся и сообщил:
— Вы увольняетесь из органов в действующий резерв… Мне твердо обещана для вас полная пенсия, и впредь никаких вопросов ни о чем вам задавать, надеюсь, не будут… Думаю, что вы способны оценить масштаб награды…
Вот моя исповедь, дорогой зятек, Магнуст Теодорович. Ты это хотел от меня узнать? Или еще чего- нибудь? Спрашивай! Я тебе расскажу. Или напишу.
Получишь ты свой аффидевит. И распишусь — «ваш покойный слуга — Павел Хваткин». И будем мы, как небывшие. Нет у нас с тобой больше игры. Давай сомкнем объятия и закружимся в медленном танце под упоительную музыку сонаты Шопена си бемоль минор, именуемой в просторечье — похоронный марш. Это для нас лучший шлягер.
Я теперь уяснил свой образ действий, мне теперь понятен мой маневр. Ситуация довольно простая. С родной земли, из родимого гнезда ты — подлюка иудейская — меня выкурил. Здесь ты меня твердо и быстро ведешь к погибели. Ехать с тобой за кордон каяться в прегрешениях своих, быть уроком и научением другим — не готов пока. А если нам совершить миленькую шахматную шутку под названием «рокировка»? Ты —
