Я еще не совсем понимаю, как такое может быть и что это значит. Но данная мысль, такая ясная и отчетливая, вдруг всплыла, словно старое воспоминание.
Я отлично понимаю, почему Стаханов начал пить. Если бы после всего, что со мной случилось, после почета, наград и миллионов восхищенных взглядов, после долгих лет торговли лицом оптом и в розницу меня вдруг вышвырнули и забыли – я наверняка тоже спился бы.
Живя посреди кладбища, гигантского кладбища богов, необязательно быть богом для того, чтобы спиться.
Стаханов получил звание Героя Социалистического Труда в 65 лет, а в 70 попал в дурдом. Лечить его от алкоголизма было уже поздно. Один инсульт у него шел за другим, а прогрессирующий склероз превращал в существо, лишь внешне подобное человеку. Перевернув представление о том, что такое работа, навсегда изменив свой народ, свою страну и саму историю, став главным и абсолютным шахтером на все времена, Стаханов умер в психиатрической клинике, поскользнувшись на чайной луже и ударившись головой о кровать.
И он лежал там, на цементном полу советской больницы, а я сижу на деревянном стуле под обтянутым резиной сводом поселочного генделыка и думаю о том, что боги не вечны, а люди – тем более.
Я думаю о том, что иногда надо очень долго и очень упорно искать что-то, чтобы вдруг обнаружить, что все это время ты просто водил за нос сам себя.
Я думаю о том, что ни один мент, ни один полицейский, ни один самый потрясающий сыщик в мире не сделает столь явным и очевидным то, что может вскрыть обыкновенная водка.
Я думаю о том, что на кладбище положено поминать, и о том, что, может быть, всем нам надо попробовать поминать самих себя, пока не наступил момент. Тот самый момент. Момент истины.
Я думаю о том, что в конце концов то, за что ты борешься, иногда может обернуться своей противоположностью.
И в эту секунду открывается дверь.
22
Редко, очень редко, но в жизни бывают моменты, которые ты переживаешь как будто смотришь замедленное кино: звук исчезает, и все становится таким медленным-медленным, что ты успеваешь за одну секунду передумать столько мыслей, сколько обычно думаешь за час.
Очень редко, но такое случается.
И это был как раз такой момент.
Я берусь за ручку двери. Она вдруг становится каменной, цементной, железобетонной, не поддается, а по мере того, как я тяну ее на себя, неохотно уступает, словно предупреждая, что меня не ждет за ней ничего хорошего.
Когда дверь открывается, она освобождает проход, в который так же не спеша, нехотя, пролезает свет от четырех лампочек, вкрученных под потолком генделыка. Этот свет размеренно, но сильно бьет меня по глазам, заставляя притормозить на секунду – секунду, растянутую будто на несколько минут. Я постепенно начинаю идти вперед. Поднимаю одну ногу, опускаю ее и поднимаю другую.
Делаю шаг.
Еще один шаг.
Бесконечно медленно я делаю третий шаг и останавливаюсь перед столиком, во все глаза глядя на сидящего передо мной человека.
Я смотрел на себя.
Это чертовски странное ощущение.
Как будто перед тобой вдруг оказалось зеркало, которое отражает тебя искаженно, до полной неузнаваемости, да к тому же не повторяет твои движения. Но при этом ты все равно отчетливо понимаешь, что стоишь перед зеркалом.
Сейчас, здесь, посреди гула, мерцания плохих лампочек и спиртовых паров, я стоял и смотрел на самого себя. Я, горнорабочий очистного забоя шахты, ведущий работу над Туннелем Нетипичного Назначения, стоял и смотрел на себя, координатора действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях, бывшего старшего оперуполномоченного отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. И я, бывший опер, смотрел в то же время на себя, гроза. Я стоял и сидел одновременно. Я был одним человеком и в то же время двумя разными. Я словно представлял собой одну душу, которой досталось два тела. И она жила сразу в обоих, не догадываясь об этом.
Я вдруг почувствовал себя монстром – четырехногим, четырехруким и четырехглазым чудовищем, которое знало вдвое больше, чем любой человек, понимало вдвое больше и гораздо лучше ориентировалось вокруг. Потому что одна половина этого чудовища была чудовищным человеком: коррумпированным, насквозь продажным приспешником тех, кто жизни шахтеров считает деньгами, которые на них можно заработать или потерять, которому доводилось воровать, подделывать, избивать и пытать людей и даже опосредованно участвовать в убийстве. А вторая его половина была совсем уж чудовищным человеком – вечно грязным, страшным и покрытым угольной пылью шахтером, который задумал уничтожить миллионы людей только за то, что они никогда не спускались в забой.
Я смотрел на Марка Шейдера.
Когда-то в детстве я видел, как забивали свинью. Я гостил у бабушки в селе – там проводили лето почти все городские дети, так что мне было с кем водиться. Помню, что этим утром специально не пошел гулять, потому что знал, что будут убивать свинью. Я понимал, что свиней выращивают на убой, и никакой особенной жалости к хрюшке, помнится, у меня не было.
Был интерес.
После завтрака пришел Захар – здоровенный дядька, он жил на соседней улице, и все село знало, что он хорошо забивает свиней. Погода была хорошая, солнце светило вовсю, было очень тепло, но еще не жарко. Взрослые – их в доме было всего несколько человек – знали что делать. Они куда-то шли, что-то несли, с деловым видом что-то говорили. И только я вертелся у всех под ногами без толку, но, как меня ни старались отправить куда-нибудь, я не уходил.
Вывели свинью. Это была старая, здоровенная свиноматка, ростом, наверное, с меня тогдашнего – ну, это я преувеличил, но здоровенная, весила килограмм сто. Захар стал расставлять людей. Каждому он определял ногу, которую надо было держать. Свинья спокойно похрюкивала, наблюдая за суетой вокруг себя. Я смотрел ей в глаза, пытаясь словить взгляд, я слышал, что перед смертью что-то можно в глазах разглядеть, – но она глядела куда угодно, только не на меня.
Захар закончил распоряжаться и взял в руки длиннющий нож. Я еще подумал, что, наверное, неудобно таким ножом резать. Чтоб не чувствовать себя лишним, встал возле одного из взрослых и даже прикоснулся к свинье, как они делали. Все вместе взрослые стали тянуть свинью и завалили ее на бок. Ей не нравилось, она вяло дергалась, понимая, что происходит что-то, с чем ей бесполезно бороться, и хрюкала. Ее осторожно держали за ноги и придерживали за корпус.
Захар ударил свинью в центр груди ножом, вонзив его по самую рукоятку.
Она резко дернулась, выгнув спину, и вдруг ЗАОРАЛА совершенно человеческим голосом. Орала громко, сочно, с надрывом, дернулась, попытавшись согнуться, а потом вновь распрямиться.
Захар быстро вытащил нож и ударил снова. Она снова дернулась, да так сильно, что отбросила одного из взрослых, который держал заднюю ногу.
– Держать! – заорал Захар. – Промахнулся, черт!
Свинья завыла и стала трепыхаться, как рыба, выброшенная на берег. Она хрюкала, визжала и временами срывалась на громкий, протяжный, надрывный ор. Из ее груди, пульсируя, бил маленький фонтанчик крови, и в нем пальцами пытался разобраться взмокший Захар.
– Вот, – говорил он, – сейчас…
Захар ударил еще раз. Свинья издала короткий сочный звук, напоминающий хруст вперемешку с собачим воем. Ее крики стали захлебывающимися. Захар вытащил нож, еще раз залез рукой куда-то прямо к ней в грудь и, когда она снова дернулась, опять ударил. Свинья захрипела, забилась в конвульсиях.
– Держите, держите! – кричал Захар, но она уже поддала кому-то из взрослых копытом, и тот взвыл от боли, схватившись за поврежденное место. Захар отогнал его и сам схватил ее за ногу. Свинья громко выдохнула и успокоилась. Еще несколько раз она дернулась, разбрасывая капли крови по двору, и затихла.
– Черт, – сказал Захар, – промазал. Надо же! Толстая она у вас, хрен поймешь, куда бить.
Все уже отпустили свинью и смотрели теперь на себя, на свои руки, ноги, заляпанную кровью одежду, как будто не узнавая.
Я был шокирован и оглушен увиденным. В ушах у меня до сих пор стоял громкий, холодящий кровь крик свиньи. Все вокруг было в крови, а руки болели от того, что я, помогая взрослым, сжимал их на свином боку. Ощущение свиньи – играющих под кожей мышц, теплого, мягкого бока – казалось, приклеилось к моих ладоням.
Но больше всего меня поразило тогда, что единственным желанием было поскорее все закончить. Мне не хотелось помочь свинье или попытаться спасти ее.
«Наверное, я чудовище, – думал я. – Я убийца. Я – из тех детей, что вырастают и становятся плохими персонажами боевиков, с кривой улыбкой делающими гадости. Ведь кто-то же, когда вырастает, в них превращается?»
Помнится, много ерунды я тогда передумал.
Но жалко или страшно от этого мне так и не стало.
Так же и сейчас. Даже понимание того, что я – Марк Шейдер, единый в двух лицах, как Янус, – не заставило меня пожалеть о чем-то или хотя бы по-настоящему испугаться.
Слишком много страха я видел в своей жизни. Слишком много ужаса. Ничто с тех далеких пор, когда под ухом орала свинья, не пугало сильнее и не трогало. И никто больше не вызывал у меня жалости – не такого, знаете, отношения, когда смотришь свысока на несчастное существо, а именно настоящей, животной жалости.
Мне не было жалко людей, которых я собирался убить, обрушив под ними город.
Мне не было жалко тех, кто должен был умереть потому, что никогда не спускался под землю.
Это было лишь – если хотите – чувство справедливости.
Чувство равновесия.
Я сел напротив самого себя и налил себе выпить. Я сидел напротив себя и по очереди наливал себе водки. Я чокался с собой, пил за свое здоровье и снова наливал. Снова пил и снова наливал. Я пил молча, и я, напротив себя, тоже пил молча, потому что мне не нужно говорить ничего самому себе, чтобы понять себя. Должно быть, со стороны мы производили не вполне нормальное впечатление. Точно так же, упорно разглядывая друг друга и ни слова не
