От правых ушей до левых ушей.
В момент, когда мое первое тело опрокидывает в рот вторую стопку, мое второе тело видит пламя, вырывающееся из подземной трубы.
И я не знаю, действительно ли порошок имеет какое-то отношение к пещерным троллям и к тому, что все мы, как заводные игрушки, рыли какой-то туннель, смысла которого никто не понимал и не понимает до сих пор. Я не знаю, действительно ли тролли хотят обрушить весь наш мир под землю. Я не знаю вообще, пещерные ли это тролли, – может быть, тролли живут не в забое, а в больших киевских квартирах, заседают в парламенте и заставляют нас каждый день спускаться в забой не с помощью желтого порошка, а с помощью мифических зарплат, которые нам никогда не платят. Может быть, все эти президенты, министры, депутаты и губернаторы – на самом деле тролли, подчиняющие нас неизвестной мне и гораздо более мощной, чем желтый порошок, силой, а значит, мой маленький пожар ничего не изменит.
Но я чувствую вдохновение.
28
Ее зовут Клавдия Ермолаева, и ей нет дела ни до шахтеров, ни до ментов, ни до кого бы то ни было. Ее зовут Клавдия Ермолаева, и она только что похоронила своего мужа и двоих сыновей.
Пока одно мое тело, спалившее весь месячный городской запас желтого порошка, отправляется спать – все-таки первый в жизни укол шири не проходит бесследно, – мое второе тело собирается пить всю ночь напролет. К черту сон. Сон – это для сопляков. Настоящие мужики никогда не спят.
Мужа и сыновей Клавдии Федоровны завалило в копанке. Они как раз собрались устраиваться на другую работу – вроде бы где-то в городе отец нашел фирму, которой нужны менеджеры по продаже. Бог его знает, что оно такое, – но само слово «менеджер» для шахтера звучит как музыка.
Не успели.
Клавдия Федоровна пьет вместе с нами, ей, в общем-то, незачем заботиться о своем здоровье. Вообще, мне иногда становится интересно: что поддерживает в людях жизнь? Зачем грозы каждый день продолжают спускаться в забой, когда можно выброситься из окна? Неужели это все проклятый инстинкт? Неужели нельзя как-то его обойти? Ведь были же люди, которые обходили.
Клавдия Федоровна не плачет и не сетует на жизнь. Это плохо для бизнеса. Если она начнет плакаться клиентам, они перестанут к ней заходить. Она просто так, вскользь, рассказывает о копанке, где работали ее близкие. В конце концов, шахтерам эта тема близка.
Копанки – это нелегальные шахты, которые выкапывают просто в поле, там, где есть уголь, но промышленно его не стали разрабатывать. Либо слишком маленький пласт, либо просто поленились. Иногда копанки роют на месте заброшенных шахт: когда угля в пласте становится меньше, чем нужно, чтобы шахта была рентабельной. На этом месте народные умельцы приспособят рельсы и вагонетку, возьмут в руки отбойный молоток, или даже просто топор, и полезут вглубь, за черным золотом, так же, как в Китае.
Без вентиляции.
Без страховочных систем.
Без правил техники безопасности.
Если верно то, что уголь, добываемый на Донбассе, разбавлен кровью, то из копанок добывают кровь, разбавленную углем. Если ты лезешь в копанку – то это уже все, туши свет. Дальше некуда. Ты теперь труп, это только вопрос времени.
Клавдия Федоровна наливает еще по одной, и мы на какое-то время замолкаем. Мы прекрасно знаем, что такое копанки, и практически у каждого были знакомые, которые хотя бы пробовали там работать. Это если уж совсем нет другой работы. Не можешь же ты весь день лежать на диване или пить водку? Даже самые последние алкоголики должны иногда делать перерыв…
Все думают о копанках.
Все, но только не я.
Я пью, ожидая рассвета, отлично зная, что произойдет потом. Я знаю, что мы соберемся и пойдем на работу. Надо будет немного перекусить, чтоб уменьшить перегар, и умыться. Впрочем, зимой и так достаточно свежо, можно протереть лицо снегом, этого достаточно. Я знаю, что мы пойдем на шахту и спустимся в забой.
И я знаю, что я оттуда уже не выйду.
Клавдия Федоровна наливает нам еще по одной и рассказывает о том, как работал ее муж. Одно время, говорит она, было тяжеловато. Это было после того, как забили лошадь.
– Лошадь? – спрашиваю я.
Лошадь. Когда копанку только вырыли, таскать уголь на поверхность было нечем, и она забрала у сестры из другого поселка лошадь. Хорошая была лошадь, крепкая. Веснухой звали. А потом, через год почти, Веснухе совсем стало нездоровиться, она еле шла. Да и ногу повредила, и не заживала у нее все нога-то. Ну и забили ее, хотя мясо у Веснухи было не ахти.
Так вот, после этого муж таскал уголь из копанки на себе. Вот так на спине и таскал. Вот тогда было тяжеловато. А потом, когда лебедку с дизелем приспособили, уже полегче.
Я уже пьян, границы предметов вокруг меня слегка размыты и как будто чуть-чуть подрагивают, словно комната освещается не стоваттной лампочкой под потолком, а свечой на столе. Но я еще достаточно в своем уме, чтобы понимать, что не стал бы таскать уголь из забоя на своем горбу.
Наверное, когда таких людей засыпает в копанке, они чувствуют облегчение. Возможно, для них это выход, как для китайских шахтеров.
Я не знаю, кому больше сочувствовать – лошади со странным именем, чем-то средним между временем года и детским заболеванием, которую избавили от мучений и просто съели, или мужику, который после этого таскал уголь на себе и избавился от мучений, оставшись навсегда в копанке.
Может быть, за них обоих надо порадоваться?
Может быть, между нами и китайскими шахтерами куда меньше разницы, чем хотелось бы думать?
Ночь пролетает почти незаметно.
Клавдия Федоровна наливает нам еще по одной и заворачивает с собой. Мы по одному идем в туалет, одеваемся. На улице лютый мороз – настоящая донбасская зима, такая зима, которая бывает только в степи на этих широтах. Одновременно мокрая и сухая, стылая и пронзительная. Мы забираем с собой бутыли с самогоном и идем на работу.
Я – в последний раз.
Одно мое тело крепко спит и видит во сне, как второе тело идет пешком до города. Вместе с грозами оно едет на шахту, чтобы в последний раз переодеться.
В последний раз загрузить свои вещи в контейнер, подвешенный на стальной трубе.
В последний раз натянуть шахтерскую робу.
И все это время я думаю о том, что я вряд ли буду скучать по этому миру. Вряд ли я когда-нибудь соскучусь по пронзительному морозу и ветру, выдувающему из тебя душу. По этой пыли, бесконечно оседающей в твоих легких и закрывающей от тебя солнечный свет. По обглоданным деревьям с куцыми ветвями и вечно черными листьями. Я думаю о том, что в моем мире было не так уж много вещей, по которым я действительно буду скучать. И когда я об этом задумываюсь, мне приходит в голову только одно слово.
Ханна.
Когда первое тело переворачивается во сне, второе в последний раз входит в клеть. Дверцы клети закрываются за моей спиной, и мы начинаем путь вниз – как всегда тихо, как всегда спокойно.
Лишь на самом дне у меня спросят, где желтый порошок.
Если я думаю, что со мной тут шутки шутят, я глубоко ошибаюсь, мать мою за ногу.
Интересно, думаю я в эту минуту, как много людей, которым Клавдия Федоровна Ермолаева заворачивала с собой бутыльки, больше никогда не возвращались? Задавала ли она себе вопрос – куда они подевались? Приходила ли ей в голову мысль, что они отравились ее первачом – не потому, что он плох, а потому, что алкоголь в достаточном количестве может отравить тебя, даже если он чист как слеза младенца? Думала ли она о том, сколько жизней забрала у других?
Между прочим, это со мной разговаривают. Если я еще не понял. И если я не перестану валять дурака и не скажу где порошок, мне покажут где раки зимуют. Я даже, б*дь, понятия не имею, что со мной сделают.
О-о-о, поверьте, ребята.
Уж что-что, а понятие-то я имею.
Я уже давно понял, что порошок – это не просто маленький ништячок, который поднимает нам всем настроение. Я ведь говорил вам. Поверьте, я видел много торчков, я ловил их когда-то. Я даже пытался объяснить вам, кто за всем этим стоит, только вы не хотели меня слушать. И теперь мы с вами здесь вместе, посреди выработки, на глубине трехсот метров, я стою в центре круга, и вокруг меня несколько десятков обозленных абстинентных черных тел, и все вы не представляете себе, что теперь делать. Потому что для всех нас желтый порошок давно стал частью нас самих. Которая нужна нам так же, как кровь или лимфа. Которая незримо присутствует в нашей жизни в любой момент – что бы мы ни делали и о чем бы мы ни думали.
Которая управляет нами.
И в самый интересный момент, когда кто-то здоровый взял меня за воротник, а кто-то другой, поменьше, бьет меня наотмашь в нос, мои ноги висят в воздухе, и роба потихоньку трещит, готовясь разорваться, вокруг меня темень, и только коногонки на касках шахтеров показывают, как много их собралось вокруг меня, – я вижу его.
Как можно описать вам того, о ком все это время боялся даже подумать?
Если вы можете представить себе человека – с двумя руками и двумя ногами, короткостриженого, с гладкой кожей и блестящими белками глаз посреди лица, – вы можете быть уверены, что тролль совершенно на него не похож. В известном смысле, у него вообще нет плоти – он состоит из ужаса и боли, страха и страдания. Иногда мне кажется, что именно поэтому тролли и придумали управлять нами с помощью порошка, – ведь никак иначе они даже не смогли бы к нам подойти, слишком уж сильно мы их боялись.
Все замерли.
Все ребята, которые только что с увлечением убивали меня, движимые самой мощной жаждой из доступных человеку – наркоманской, теперь стояли с открытыми ртами в тех позах, в которых их застал страх перед троллем. Их согнутые тела словно стали меньше и начали просвечивать.
Казалось, что все, происходящее в забое, замерло: перестали стучать комбайны, остановились вагонетки, притихли далекие шумы, даже свет стал
