Если искать известного символизма, то этот год должен пройти так же тихо, как его первый день. Прошлый Новый год я встретил в Новороссийске. Сидел без копейки денег и голодал. За несколько часов до полуночи разразилась сильнейшая гроза, и весь 1920 год был полон потрясений. Хотелось бы в 1921 не бывать так часто в соседстве со смертью. Иначе ее уже не миновать.
7 января (25 декабря ст. ст.).
Ничего не записал за эту неделю. Отчасти потому, что поленился, отчасти за отсутствием внешних событий. По-прежнему занимаюсь французским языком. Через день профессор Даватц{28} ходит к нам и читает введение в анализ. Высшую математику прохожу с интересом, но голова из-за отвычки работает с трудом.
В общем, я все же очень доволен, что она занята и нет времени особенно думать о будущем. Некоторые из-за этих дум совсем падают духом и только мешают своим нытьем другим.
Вчера отправились в город наши беженцы (категористы). До сих пор сидят на пристани, и никто их не кормит. Словом, злоключения начинаются с первых же часов. Мое личное желание — переждать некоторое время, не занимаясь физическим трудом, к которому я совершенно непригоден, и подучиться языкам. В сфере умственной работы я берусь состязаться... а камень дробить или пни корчевать — лучше сразу застрелиться.
Сегодня русское Рождество — такое же грустное, как и Новый год. Обещают, правда, дать по две лиры, но пока мы их не видим.
14 января.
Вчера лагерь с большим подъемом встретил русский Новый год. Была тихая теплая ночь — весенняя или зимняя — не знаю, как и назвать ее. Ярко светят звезды, по всей долине горят костры, и, то замолкая, то усиливаясь, несется «ура». Трещат выстрелы. Дежурные беспомощно носятся по линейкам, а пули свистят точно на фронте, но летят, правда, в небо.
У меня не хватило денег (выдали по две долгожданных лиры, но я купил белья, тетрадку, халвы, и ничего не осталось), чтобы присоединиться к одной из пивших компаний. Пришлось сидеть в своем углу и не спать — шум, песни, крики продолжались до глубокой ночи. По-моему, как ни тяжела для большинства лагерная жизнь, а нервы понемногу отдыхают от войны и люди снова учатся веселиться... После взаимных поздравлений компании отправились поздравить другие батареи и пехоту. Все угомонилось только часам к трем. Больших скандалов и несчастных случаев, кажется, не было. Интересно наблюдать солдат — большинство живет только впечатлениями сегодняшнего дня. Дали 250 гр. консервов и 500 гр. хлеба — все веселы и довольны. Случайно запоздает хлеб или консервов вдруг дадут всего 75 гр. — настроение сразу падает и начинаются разговоры о скором прекращении «кормления».
Возвращение (пр. № 10) беженцев (их почему-то никуда не приняли, и «Артемида» пришла обратно) подействовало очень отрезвляюще, и в результате солдатский барак принял, наконец, более приветливый вид. Устроены «купе» на 3–4 человека и украшены вечнозелеными деревцами. Видимый перелом в солдатских настроениях чувствуется и в отношении солдат к возможности продолжения войны. Помню, как полтора месяца тому назад на борту «Херсона» М. (доброволец, ученик духовного училища), бледный как мертвец и, видимо, сильно волнуясь, говорил мне: «Если еще воевать в России — лучше сейчас в Босфор. По крайней мере, скорее конец». Теперь он же пристает ко мне с вопросами — когда, мол, едем в Германию формироваться и воевать. Слухи о формировании международного корпуса для борьбы с большевиками идут упорные. Почву под собой они, видимо, имеют, но самое интересное, что они уже не волнуют солдатскую массу. По-моему, две главных причины играют тут роль: многолетняя привычка к войне и тяга в Россию...
Что записать о своих личных делах? Как учитель французского языка, я освобожден совершенно от нарядов. Зато денег эти занятия теперь совсем не дают. Хлеба мне не хватает, но и голодать не голодаю. Благодаря занятиям языками и математикой голова у меня постепенно начинает работать и, самое главное, я не чувствую той моральной подавленности, которая многих угнетает. Только прошлое, порой, не дает мне покоя. Вчера генерал Врангель прислал войскам поздравительную телеграмму (пр. № 8). Больше всего мне понравилось упоминание о «ряде дорогих могил позади». Сказывается чуткий человек в нашем главнокомандующем, а так мало людей сохранило сейчас способность мыслить и чувствовать по-человечески.
18 января.
Стоит почти все время теплая, мягкая погода. По временам только проливной дождь обращает в настоящее болото галлиполийскую глину. В моих совершенно развалившихся ботинках я чувствовал себя до недавнего времени очень неважно. На днях получил новые{29}. Кстати сказать, офицеры стали настолько мелочны, что некоторые громко выражали свое неудовольствие по этому поводу. Зачем, мол, мне, освобожденному от нарядов, ботинки. Однако опыт ношения этих тяжеловесных танков оказался неудачным. Я моментально натер до крови ноги, на левой делается нарыв, и теперь я еле хожу, надевая вместо туфель большие меховые рукавицы. Голь на выдумки хитра.
Кто-то из числа не занимающихся французским языком донес на меня в управление дивизиона в том смысле, что я якобы веду занятия только с одной группой платных учеников и в то же время пользуюсь освобождением от нарядов. В результате кислый и очень неприятный для меня разговор с адъютантом, который явно не верит моим объяснениям. Фактически я уже десять дней не получаю ничего, а самое главное — я еще третьего дня объявил всем, что занятия отныне становятся бесплатными (с солдатами, понятно, я всегда занимался бесплатно). В общем, от всей этой истории у меня остался отвратительный осадок. Понемногу учусь и английскому языку. Небольшие старые познания отчасти успели испариться (я занимался самостоятельно в Буковине во время Германской войны и 6 недель с молодым князем Г. в Севастополе). Все же немного объясняться я могу и прилично понимаю легкую речь. С удовольствием вспоминаю князя Г. — один из немногих людей, не потерявших облика человеческого, несмотря на все переживания последних лет. Кажется, к их же числу принадлежит мой теперешний teacher поручик А.Г.
20 января.
Вчера вечером, занимаясь с вольноопределяющимися, услышал вдруг звуки «Боже, Царя храни!». Молодежь так и замерла, хотя, кажется, слушала без воодушевления. Совсем иначе относились добровольцы к «Боже, Царя храни» два года тому назад. Помню, в какой восторг приходили наши «украинцы» в Лубнах, когда под шумок начиналось пение гимна. Что касается лично меня, то как ни приятно было после четырехлетнего перерыва слушать оркестр, его играющий, но надо отдать должное нашему начальству — оно бестактно, как всегда. С мнением Филек смело можно не считаться, но раскрывать карты сейчас, в период нашего полнейшего ослабления, — совсем не время. Возвращаясь с урока, увидел около палаток офицерского батальона форменный офицерский митинг. Горячо спорили монархисты и республиканцы, но и те и другие были совершенно пьяны и картина получалась безобразная.
Только что мимо окон барака прошла процессия. Хоронят поручика первой батареи Розалион-Сошальского. Я его совсем не знал, но нервы расходились за последнее время и едва не потекли слезы. Самое тяжелое во всех этих смертях то, что люди как в море уходят и никто из близких не узнает о них.
23 января. Вчера вернулся из Константинополя поручик С. Рассказывает, что по общему впечатлению наши акции сильно повышаются. Французы стали несравненно любезнее, и ходят упорные слухи о международном походе на Совдепию. Наши офицеры (больные и раненые) все постепенно возвращаются в Галлиполи. Видно, не так легко покинуть Армию и для большинства не остается никакого выхода, кроме возвращения в лагерь.
Часто мне кажется, что мы настоящие рабы войны...
27 января.
Сегодня после долгих приготовлений и откладываний состоялся наконец парад войскам первого корпуса. Приходится признать, что наша Армия удивительно живуча. На пароходе и первое время по прибытии в Галлиполи мне казалось совершенно невозможным, чтобы из этой толпы голодных (пр. № 7) и обозленных людей можно было бы создать воинские части. Помню, как мы с полковником С., смотря на постройку лагеря, не раз задавали сами себе вопрос — что это — начало или конец. И всякий раз казалось, что конец. Вероятно, впоследствии, если нам еще суждено играть какую-нибудь роль и, в особенности, если мы ее сыграем удачно, будущие историки изобразят наше пребывание в Галлиполи как сплошной героизм. Помилуйте, вывезли за границу, плохо кормили, еще хуже одевали, люди мерзли по палаткам и все-таки не разбежались... На самом деле обстоятельства складываются так, что огромному большинству при всем желании уйти некуда... В результате сегодня перед нарядным Кутеповым в присутствии расфранченных французов, греков, муллы, городского головы, французского консула и прочих гостей проходили превосходно обученные и хорошо одетые войска. Правда, примерно 7/8 корпуса оборваны и приобрели глубоко нестроевой вид, но посторонние зрители видели и слышали, как реяли многочисленные знамена, гремела музыка, лихо салютовали начальники. Словом, войска имели едва ли не более подтянутый вид, чем в России. Как демонстрация вооруженной силы, с которой так или иначе необходимо считаться, такие парады, пожалуй, и имеют известное значение.
Как и прежде, внимательно слежу за постепенной сменой настроений. Появилась в них какая-то новая нотка. Многие офицеры стали спокойнее и временами настроены даже радостно. По-моему, тут играет роль отсутствие непрерывного страха смерти, к которому мы привыкли за пять лет. Привыкли, но каждому хотелось в то же время жить, и в глубине души, никому в этом не признаваясь, многие, мне кажется, рады, что война на время кончилась.
С другой стороны, многие офицеры измельчали внутренне до крайности (пр. № 9). Все меньше становится круг людей, которых можно считать элементарно честными, и все тяжелее на душе. Хотелось бы хоть на неделю домой, но лучше о доме и не думать... Хорошо, что голова у меня целый день занята и скучать некогда.
1 февраля.
Зима сделала последнее усилие: несколько дней померзли. Ветер так и рвал палатки. Мороз доходил до четырех градусов, и в бараке было так холодно, что один день я почти не вылезал из-под одеяла и не мог заниматься английским. И сейчас еще по утрам холодно, временами даже появляется иней, но днем тепло и тихо. Воздух как-то особенно прозрачен и легок — совсем как на Кубани в прошлом году. Четко синеют контуры Азиатского берега и безоблачно южное небо.
На столике командира, за которым я сижу, в кружке от консервов стоит букетик первых весенних цветов. Нежно-душистые анемоны, словно люди, седеют, умирая. Одни иссиня-фиолетовые, другие чуть не на глазах белеют. Старость цветов и близкая, близкая смерть... Последний год приучил меня порой смотреть на живых людей, как смерти обреченных, и умирающие цветы весны напоминают все о том же. О бесконечном ряде крестов позади и о близкой, возможно, смерти. Если не своей лично, то о смерти последних более или менее близких людей. В том же букете огненно-желтые крокусы, такие крупные и яркие, каких я никогда не видел в России; первые маргаритки, хрупкие, как чахоточные девушки, и еще какие-то совсем неизвестные цветы.
Ходят слухи, что мы поедем десантом в Россию. На меня наводит тоску мысль о новой бесцельной авантюре и неизбежной гибели массы людей. Одна надежда на то, что Врангель никогда своей армии на убой не поведет...
Газеты пишут ужасы о нашей жизни, но, на мой взгляд, ничего сейчас ужасного нет. Физически большинство здоровеет. Морально многие уже давно умерли и не разбудить их ни американскими ботинками, ни бельем, похожим на шелковое. Перед сытыми, культурными европейцами чуть-чуть приоткрылись наши кошмары. Они видят далеко не самое страшное, но все-таки им явно стало страшно.
11 февраля.
Бесцветно течет наша лагерная жизнь. Газеты продолжают надрываться, описывая ужасные условия, в которых мы, якобы, живем. Между тем, даже простые солдаты, любящие поныть по всякому удобному поводу, когда разговариваешь с ними по душе, соглашаются, что никаких ужасов сейчас нет. Только
