пошли, чем бы ни занимались, она казалась яркой и энергичной, я — бледной и замкнутой. Дженис всегда мгновенно попадала в центр всеобщего внимания, а я, хоть и стояла рядом, автоматически зачислялась в зрительскую аудиторию.
Постепенно я свыклась со своей ролью. У меня никогда не было возможности договаривать предложения — Дженис обязательно перебивала и заканчивала за меня. А в тех редких случаях, когда меня спрашивали, о чем я мечтаю и кем собираюсь стать — обычно за чашкой чая у какой-нибудь соседки тетки Роуз, — Дженис силком уводила меня к пианино, на котором пыталась что-то сыграть, требуя переворачивать страницы нот. Даже сейчас, в двадцать пять лет, я всякий раз сгораю от неловкости и с трудом выговариваю слова при общении с малознакомыми людьми, привычно ожидая, что меня перебьют прежде, чем я подберу сказуемое к своему подлежащему.
Когда хоронили тетку Роуз, шел проливной дождь. На кладбище было почти так же мрачно, как у меня на душе. Я стояла у открытой могилы, и капли с волос смешивались со слезами, капавшими со щек. Бумажные платки, которые я захватила из дома, давно превратились в кашу у меня в карманах.
Проплакав всю ночь, я, тем не менее, оказалась не готова к ощущению скорбной безысходности, охватившему меня, когда гроб опустили в землю. Такой большой гроб для почти бесплотного тела тетки Роуз… Я вдруг пожалела, что не попросила открыть его, чтобы в последний раз взглянуть на родного человека, пусть тетке и безразлично. Или нет? Может, она смотрит на нас из своего далека, желая сообщить, что добралась нормально? Эта мысль немного утешила меня и даже отвлекла от происходящего, настолько мне хотелось в это поверить.
Единственной, кто не выглядел мокрой крысой к концу траурной церемонии, была Дженис в пластиковых сапогах на каблуках высотой четыре дюйма и черной шляпе, означавшей что угодно, только не траур. В отличие от сестрицы я надела то, что Умберто однажды окрестил одеянием Атиллы-монахини: если сапоги и колье Дженис выглядели откровенным приглашением к знакомству, мои старомодные боты и наглухо застегнутое платье без обиняков предлагали отвалить.
На похороны пришло всего несколько человек, и заговорил с нами лишь мистер Гэллахер, наш семейный поверенный. До этого печального дня ни Дженис, ни я не были с ним знакомы, но тетка Роуз говорила о нем так часто и с таким обожанием, что личная встреча не могла не разочаровать.
— Вы, насколько мне известно, пацифистка? — спросил он, когда мы шли к выходу с кладбища.
— Джулс обожает воевать, — встряла Дженис, радостно шагая посередине, не обращая внимания, что с полей ее шляпы вода льется на нас обоих, — и швырять в людей всякую дрянь. Вы слышали, что она сделала с Русалочкой?..
— Помолчи, — оборвала ее я, пытаясь отыскать сухое место на рукаве, чтобы в последний раз вытереть глаза.
— О, не надо скромничать, ты же попала на первые полосы!
— Я слышал, ваш бизнес имеет большой успех? — Мистер Гэллахер посмотрел на Дженис, пытаясь улыбнуться. — Должно быть, очень сложно сделать всех счастливыми?
— Счастливыми? Фу-у-у! — Дженис едва не наступила в лужу. — Счастье — худшая угроза моему бизнесу. Мечты — вот мой главный козырь. Разочарование, неосуществимые фантазии, несуществующие мужчины, недоступные женщины — вот где деньги! Одно свидание, за ним другое, потом третье, затем…
Дженис трещала без умолку, но я не слушала. По иронии судьбы сестрица у меня профессиональная сваха, притом, что от природы напрочь лишена романтики. Несмотря на привычку флиртовать с каждым мужиком, она относится к ним как к шумным бытовым электроприборам, которые включаешь, когда нужно, и выключаешь, когда надобность минует. С самого детства у Дженис была страсть все раскладывать по парам: два медвежонка, две подушки, две щетки для волос, — и даже в те дни, когда мы были в ссоре, она сажала наших кукол на ночь на полку рядом, соединяя их ручонки. Может, этим и объясняется ее выбор карьеры: в подборе пары каждой твари Дженис даст фору самому Ною. Единственная проблема заключается в том, что, в отличие от строителя ковчега, моя сестрица давно забыла, для чего эти пары соединяют. Сложно сказать, когда все изменилось. В старших классах Дженис поставила своей задачей развенчать все мои возвышенные представления о любви. Меняя бойфрендов как дешевые колготки, Дженис находила особенное удовольствие в том, чтобы шокировать меня подробными рассказами, пересыпанными презрительным сленгом, от которых я переставала понимать, для чего женщинам вообще иметь дело с мужчинами.
— Так что вот так, — сказала она накануне выпускного вечера, накручивая мои волосы на розовые бигуди. — Это твой последний шанс.
Я взглянула на нее в зеркало, озадаченная таким ультиматумом, но не смогла ничего ответить из-за мятно-зеленой грязевой маски на лице, засохшей до корки и уже растрескавшейся.
— Ну, ты меня поняла, — нетерпеливо сгримасничала сестрица. — У тебя последний шанс расстаться с девственностью. В этом весь смысл выпускного вечера. Для чего, по-твоему, парни наряжаются в пух и прах? Потому что им потанцевать захотелось? Ага, как же… — Она посмотрела на меня в зеркало, проверяя, какое впечатление произвели ее слова. — Если девушка не сделает этого на выпускном, знаешь, что о ней говорят? Что она слишком высоко задрала нос. А недотрог никто не любит.
На следующее утро я стала жаловаться на боли в животе, которые значительно усилились к вечеру, и, в конце концов, тетке Роуз пришлось звонить соседям и сообщать, что их сыну придется пойти на выпускной с другой девушкой. Дженис же подхватил мускулистый атлет по имени Трои и с визгом покрышек умчал в сизом облаке выхлопных газов.
Напуганная моими стенаниями, тетка Роуз настаивала, что нужно ехать в больницу — вдруг аппендицит, но Умберто успокоил хозяйку, сказав, что температуры нет и, по его мнению, со мной ничего серьезного. Поздно вечером он стоял у моей кровати, наблюдая, как я выглядываю из-под одеяла. Было видно — он прекрасно понял, что происходит, но отчего-то моя афера пришлась ему по душе. Мы оба знали, что в соседском парне нет, по сути, ничего плохого, просто он не соответствовал образу идеального возлюбленного, который я себе создала. А если нельзя получить желаемое, я предпочитала пропустить выпускной.
— Дик, — сказала Дженис, пощекотав мистера Гэллахера шелковой улыбочкой. — Почему бы нам сразу не перейти к делу? Сколько?
Я даже не стала вмешиваться, зная, что, получив деньги, Дженис сразу вернется к своей вечной охотничьей деятельности неутомимой недоучки, и избавит меня от своего присутствия.
— Кгхм, — кашлянул мистер Гэллахер, неловко остановившись на парковке рядом с Умберто и «линкольном». — Боюсь, наследство почти полностью состоит из усадьбы…
— Да знаем мы, что все пополам до последнего никеля, поэтому давайте не будем размазывать кашу. Тетка завещала нам провести белую черту посреди дома? Что ж, это справедливо, можно так и сделать. Или… — Она пожала плечами, словно это было то же самое. — Продадим дом и попилим денежки. Так какова цена вопроса?
— Дело в том, что перед самым концом, — мистер Гэллахер взглянул на меня с каким-то сожалением, — миссис Джейкобе решила оставить все мисс Дженис.
— Что?! — Я переводила взгляд с Дженис на мистера Гэллахера, на Умберто, но ни в ком не нашла поддержки.
— Елки-палки! — просияла Дженис. — Все-таки старуха была не лишена чувства юмора!
— Тем не менее, — продолжал мистер Гэллахер, подняв брови, — отдельно оговорена сумма, причитающаяся мистеру Умберто, и упомянуты фотографии в рамках, которые ваша двоюродная бабушка решила оставить мисс Джулии.
— Забирайте все! — Дженис не скрывала ликования. — Меня обуяла щедрость!
— Подождите. — Я отступила на шаг, не в силах поверить услышанному. — Это ерунда какая-то!
Всю жизнь тетка на пределе сил старалась относиться к нам абсолютно одинаково. Однажды я даже застала ее за пересчитыванием орехов пекан в наших утренних мюсли — тетка никак не могла допустить, чтобы одной из нас досталось больше, чем другой. Роуз всегда говорила о доме как о нашем совместном будущем владении. «Девочки, вам обязательно нужно научиться ладить друг с другом, — твердила она. — Не вечно же я буду с вами. Когда я умру, у дома и сада будут две хозяйки».
— Я понимаю ваше разочарование… — начал мистер Гэллахер.
