оливкового дерева, под которым Иисус Христос исходил кровавым потом, и горсть земли с Голгофы.
Он долго рассказывал о своем паломничестве. И добавил:
– В Сирии я встретил евреев, шедших куда-то большими толпами; я спросил их, куда они идут, и они ответили мне: «Мы идем толпою в Вавилон, потому что воистину мессия родился среди людей, и он вернет нам наше наследие и приведет нас в землю обетованную». Так говорили евреи из Сирии. Однако Писание учит нас, что тот, кого они именуют мессией, в действительности – антихрист, о коем написано, что он родится в Вавилоне, столице Персии, будет вскормлен в Вифсаиде и поселится в юности в Хоразине. Вот почему Иисус Христос сказал: «Vae, vae tibi, Bethsaida! Vae, Chorozain!» [4].
Далее брат Жоконд сказал:
– Будущий год явит самые необычайные чудеса, каких еще никто никогда не видел. Близок час. Уже родился человек греха, сын гибели и злобы, зверь, вышедший из бездны, мерзость отчаяния. Он из колена Данова, о коем сказано: «Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути».
Братья, вы скоро увидите, как вернутся на землю пророки: Илия, Енох, Моисей, Иеремия и святой Иоанн Евангелист. Грядет день гнева, и обратит он мир сей во прах, по свидетельству Давида и Сивиллы. Вот почему вы должны покаяться, искупить грехи свои и отречься от ложных благ.
В ответ на слова святого брата глубокие вздохи вырывались из растроганных сердец. А некоторые мужчины и женщины едва не лишились чувств, когда проповедник воскликнул:
– Я читаю в сердцах ваших, что вы держите у себя дома корни мандрагоры, из-за которых вы попадете в ад.
Действительно, многие парижане платили большие деньги старухам, желающим знать больше, чем положено человеку, за корни мандрагоры, которые затем с величайшей заботливостью хранили в особой шкатулке. Эти магические корни похожи на уродливого человечка сатанински причудливой формы. Их заворачивали в тонкое полотно или шелк, и эти фигурки приносили богатство – источник всего зла в этом мире.
Брат Жоконд на все лады громил женские наряды и украшения.
– Откажитесь, – говорил он, – от рогов на ваших колпаках и от платьев с хвостами! Не стыдно ли вам наряжаться дьявольскими отродьями. Разложите костры на улицах и сожгите ваши проклятые головные уборы, ожерелья, тонкие полотна, куски кожи на китовом усе, которые вы вставляете в свои колпаки.
Словом, он так усердно молил их не губить свои души и заслужить милость божию, что все плакали горючими слезами. И Симона Лабардин плакала больше всех.
Когда, сойдя с помоста, брат Жоконд проходил по монастырю и костехранилищу, народ становился на колени. Женщины подносили к нему детей, дабы он благословил их, или просили его дотронуться до их образков и четок. Некоторые вырывали нитки из его одежды, веря, что их надо прикладывать к больному месту и тогда получишь исцеление. Гильометта Дионис шла за монахом с такой легкостью, как если бы ее плотские очи могли видеть. Симона Лабардин, рыдая, следовала за Гильометтой. Она сняла свой двурогий колпак и повязала голову платком.
Так шли они по улицам, где женщины и мужчины, возвратясь с проповеди, разводили костры перед своими домами, чтобы сжечь уборы, которые они срывали с головы, а также корни мандрагоры. Но, дойдя до берега реки, брат Жоконд сел под вязом, а Гильометта Дионис подошла к нему и сказала:
– Отец мой, мне было откровение, что вы пришли в это королевство восстановить мир и согласие. Мне не раз бывали откровения о мире во французском королевстве.
А Симона Лабардин сказала:
– Брат Жоконд, я жила на улице Сент-Антуан, рядом с площадью Боде, в самом красивом и самом богатом квартале Парижа. У меня была комната, устланная коврами, накидки из золотой парчи и три больших сундука с платьями, отделанными беличьим мехом; у меня была пуховая постель, поставец, полный оловянной посуды, и книжка с картинками, где изображена была история господа нашего Иисуса Христа. Но я все потеряла, когда начались войны и грабежи. Любезные кавалеры не приезжают больше повеселиться на площадь Боде. Только волки забегают туда и пожирают маленьких детей. Бургундцы и англичане так же злы, как и арманьяки. Позволите ли вы мне пойти с вами?
Некоторое время монах молча смотрел на этих двух девушек. И сочтя, что сам Иисус Христос привел их к нему, он принял их как своих дочерей духовных, и с тех пор они следовали за ним повсюду. Ежедневно он проповедовал народу то в монастыре Вифлеемских младенцев, то у ворот Сент-Оноре, то на Большом рынке. Но он не выходил за городскую черту из-за арманьяков, рыскавших вокруг. Своими речами он наставлял парижан в благочестии. И после четвертой проповеди, произнесенной в Париже, к нему присоединилась как его духовная дочь Жанетта Шатенье, жена суконщика с моста Менял, и еще другая, пожилая женщина, по имени Оппортюна Жадуэн, ухаживавшая за больными в богадельне. Он принял в число своих духовных детей садовника из Виль-Эвек, по имени Робен, шестнадцатилетнего юношу, у которого на руках и на йогах были стигматы и все тело непрестанно тряслось. Этот юноша видел святую деву во плоти, слышал ее речи и ощущал благоухание ее пречистого тела. Она дала ему поручение к регенту Англии и к герцогу бургундскому.
Между тем армия мессира Карла Валуа вступила в город Сен-Дени, и с тех пор никто не решался выходить собирать виноград и снимать овощи на огородах, покрывавших всю долину к северу от города. Все сразу подорожало. Жители Парижа жестоко страдали и были сильно раздражены, так как считали, что кто- то их предал. Действительно, говорили, будто какие-то люди, главным образом монахи, подкупленные Карлом Валуа, надут только удобного случая, чтобы вызвать смятение и впустить врага в город, объятый страхом и растерянностью. Преследуемые этой мыслью, не лишенной, может быть, основания, горожане, которым было поручено охранять укрепления, круто обходились со всеми людьми сомнительного вида, замеченными поблизости от городских ворот и навлекшими на себя малейшее подозрение в том, что они подают условные знаки арманьякам.
В четверг 8 сентября парижане проснулись, не опасаясь нападения ранее следующего дня. Ведь 8 сентября праздновалось рождество пресвятой богородицы. А в обоих станах, терзавших королевство своими раздорами, соблюдались праздники рождества Христова и блаженной матери его.
В этот святой день парижане, возвращаясь от обедни, узнали, что, невзирая на великий праздник, арманьяки подошли к воротам Сент-Оноре и подожгли укрепление, прикрывавшее подступы к ним. Разнесся слух, что воины Карла Валуа сейчас находятся вместе с братом Ришаром и девой Жанной на Свином рынке, После обеда по всему городу, по обе стороны от мостов, послышались крики: «Спасайся кто может! Враги в городе, все погибло!» Этот вопль проник в церкви, где почтенные горожане пели вечерние молитвы. Они в страхе разбежались и заперлись в своих домах. А те, что кричали, были подосланы Карлом Валуа. Действительно, в это время маршал де Рэ[5] со своим отрядом штурмовал стену близ ворот Сент-Оноре. Арманьяки подвезли на двухколесных тележках большие фашины[6] и плетеные решетки, которыми закидывают рвы, и более шестисот штурмовых лестниц. Дева Жанна, которая была совсем иной, чем ее представляли себе бургундцы, и вела благочестивую жизнь, соблюдая целомудрие, спешилась и первая спустилась в мелкий ров, который легко можно было перейти, потому что он давно высох. Но он был прикрыт лучниками и арбалетчиками, стрелы которых дождем сыпались со стен. А дальше был большой ров, широкий и полный воды. Все это и служило серьезным препятствием для девы Жанны и воинов. Жанна измерила глубину большого рва копьем и крикнула, чтобы ров забросали фашинами.
В городе был слышен гул пушек, горожане спешили по улицам к своим постам на крепостном валу, на бегу надевая доспехи и сбивая с ног детей. Везде натягивались цепи и воздвигались баррикады. Повсюду царили волнение и суматоха.
Но ни брат Жоконд, ни его духовные чада ничего не замечали, ибо заботились о вечном и считали пустой игрой суетные волнения человеческие. Они ходили по улицам, пели: «Veni, creator Spiritus»[7], – и кричали: «Молитесь! Близок час».
Так шли они в полном порядке по улице Сент-Антуан, где всегда собиралось много мужчин, женщин и детей. Дойдя до площади Боде, брат Жоконд пробился сквозь толпу парижан и влез на большой камень у дверей гостиницы «Свинья и поросята», с которого мессер Флоримон Лекок, хозяин этой гостиницы, обычно взбирался на своего мула. Этот Флоримон Лекок был сержантом в Шатле и сторонником англичан..
