Он начал свою защитительную речь с похвалы полицейским префектуры, «этим скромным служителям общества, которые, получая смехотворно малое содержание, мужественно идут навстречу тяготам и постоянным опасностям и каждодневно проявляют героизм. Это старые солдаты, и они всегда остаются солдатами. Солдаты – этим сказано все…»
И мэтр Лемерль легко взлетел к очень высоким соображениям о воинских доблестях. Он был одним из тех, сказал он, «кто не позволит затронуть армию, национальную армию, к которой он сам имеет честь принадлежать».
Председатель суда склонил голову.
Мэтр Лемерль действительно был лейтенантом запаса. Он, кроме того, был кандидатом националистов в квартале Вьей Одриет.
Он продолжал:
– Нет, конечно, я не могу не признавать тех скромных и драгоценных услуг, которые ежедневно оказывают стражи порядка честным жителям Парижа. И я не согласился бы выступать перед вами с защитой Кренкебиля, если бы видел в нём оскорбление старого солдата. Моего подзащитного обвиняют в том, что он сказал «Смерть коровам!» Смысл этой фразы не внушает сомнений. Перелистав «Словарь уличного жаргона», вы прочтете там: «Vachard – похожий на корову – лентяй, бездельник, который лениво разлегся, как корова, вместо того чтобы работать. Vache – корова, тот, кто продается полиции, шпик». «Смерть коровам!» – говорят в определенной среде. Но весь вопрос вот в чем: как сказал это Кренкебиль? Да и говорил ли? Позвольте, господа, усомниться в этом.
Я не подозреваю полицейского Матра ни в каких дурных намерениях. Но он выполняет, как мы говорили, трудные обязанности; Порой он устает, он измучен, переутомлен. В таком состоянии он мог оказаться жертвой своего рода слуховой галлюцинации. И когда он заявляет, господа, что доктор Давид Матье, кавалер ордена Почетного Легиона, главный врач больницы Амбруаза Паре, светило науки и светский человек, кричал: «Смерть коровам!», нам приходится признать, что Матра был во власти навязчивой идеи, даже, если позволите, одержим манией преследования.
И наконец, даже если Кренкебиль и кричал: «Смерть коровам!», то надо еще разобраться, могут ли эти слова в его устах иметь характер преступления. Кренкебиль – незаконный сын торговки-зеленщицы, предававшейся разврату и пьянству; он родился алкоголиком. Вы видите его здесь отупевшим от шестидесяти лет нищеты. Господа, вы скажете, что он невменяем.
Мэтр Лемерль сел, и г-н председатель суда Буриш пробормотал приговор, которым Жером Кренкебиль присуждался к двум неделям тюрьмы и к пятидесяти франкам штрафа. Свое решение суд основывал на свидетельстве полицейского Матра.
Когда Кренкебиля вели по длинным мрачным переходам здания суда, он почувствовал огромную потребность в чьем-нибудь сочувствии. Он обернулся к стражнику, который вел его, и трижды окликнул:
– Служба! Служба! Эй ты, служба!
И вздохнул:
– Если бы мне две недели тому назад сказали, что со мной это случится…
А потом высказал такое соображение:
– Они говорят слишком быстро, эти господа. Они говорят хорошо, но они говорят слишком быстро. Им не объяснишь… Приятель, вы не находите, что они говорят слишком быстро?
Но солдат шел, не отвечая и даже не поворачивая головы.
Кренкебиль спросил его:
– Почему же вы мне не отвечаете?
А солдат все молчал. И Кренкебиль сказал ему с горечью:
– С собакой и то говорят. Почему вы не говорите со мной? Вы даже рта не раскрываете: может быть, вы боитесь, что из него воняет?
Апология г-на председателя суда Буриша
После оглашения приговора несколько зрителей и два-три адвоката пошли к выходу, а секретарь уже начал читать следующее дело. Уходившие нисколько не размышляли о деле Кренкебиля, которое их вовсе не заинтересовало и о котором они больше не думали. Только г-н Жан Лермит, гравер-офортист, случайно зашедший в зал суда, еще думал о том, что ему сейчас пришлось увидеть и услышать.
Положив руку на плечо мэтра Жозефа Обарэ, он сказал ему:
– Председатель суда Буриш, конечно, достоин похвалы, ибо он сумел уберечься от суетного любопытства, к которому склонен наш разум, и избегнуть духовной гордыни, которая хочет постичь все. Сопоставляя противоречивые показания полицейского Матра и доктора Давида Матье, судья встал бы на путь, на котором нельзя встретить ничего, кроме неопределенности и сомнения. Метод, который состоит в том, что факты изучают соответственно правилам критики, несовместим с настоящим правосудием. Если бы судья имел неосторожность следовать подобному методу, его суждения зависели бы от его личной сообразительности, которая часто весьма невелика, и от общечеловеческих слабостей, постоянных для всех. Что сталось бы тогда с его авторитетом? Нельзя отрицать, что исторический метод не в силах предоставить судье те надежные данные, в которых он нуждается. Стоит только припомнить случай с Уолтером Ралей.
Однажды, когда Уолтер Ралей, заключенный в Тауэр в Лондоне, по обыкновению работал над второй частью своей «Всемирной истории», внезапно под его окном разразилась громкая ссора. Он пошел посмотреть на повздоривших людей, а когда снова взялся за работу, то был уверен, что все хорошо заметил. Но наутро он стал говорить об этом деле с одним из своих друзей, который присутствовал тогда и даже принимал участие в ссоре, и оказалось, что его друг расходится с ним во всех подробностях. И, пораздумав, как трудно установить истинный ход отдаленных событий, если он мог ошибиться в том, что происходило на его глазах, он бросил в огонь рукопись своей книги.
Если бы судьи были столь же щепетильны, как сэр Уолтер Ралей, они побросали бы в огонь протоколы всех своих следствий. А они не имеют права на это. С их стороны это было бы уклонением от правосудия, преступлением. Надо отказаться от познания истины, но не надо отказываться судить. Те, кто хочет, чтобы судебные приговоры основывались на методическом расследовании фактов, – опасные софисты и коварные враги суда как гражданского, так и военного. Председатель суда Буриш мыслит как юрист и поэтому не захочет поставить свои решения в зависимость от разума и научного исследования, выводы которого всегда являются предметами споров. Он основывает свои решения на догме и подкрепляет их традицией, так что они столь же авторитетны, как заповеди церкви. Его приговоры каноничны. Я хочу сказать, что он как бы заимствует их из некоего нерушимого устава. Посмотрите, например, как он разбирает свидетельские показания: он руководствуется при этом не обманчивыми и неверными признаками истинности и вероятности, но признаками существенными, постоянными и очевидными. Он оценивает их на вес оружия. Что может быть проще и мудрее в то же время? Он полагает неопровержимым свидетельство стража порядка, отвлекаясь от его человеческой природы и метафизически понимая его как номер по списку и как категорию идеальной полиции. Не потому, что Матра (Бастьен), уроженец Чинто- Монте (Корсика), кажется ему неспособным заблуждаться. Он вовсе не думает, что Бастьен Матра одарен особой наблюдательностью или что он при проверке фактов пользуется точным и последовательным методом. По правде говоря, он считается не с Бастьеном Матра, но с полицейским № 64. Человек, – думает он, – может впасть в ошибку. Петр и Павел могут ошибаться. Декарт и Гассенди, Лейбниц и Ньютон, Биша и Клод Бернар могут ошибаться. Мы все ошибаемся и все время ошибаемся. Причины наших заблуждений неисчислимы. Восприятия чувств и суждения ума суть источники иллюзий и порождают неуверенность. Не надо полагаться на свидетельство одного человека: Testis unus, testis nullus. Но можно довериться номеру. Бастьен Матра из Чинто-Монте может впасть в ошибку. Но полицейский № 64, абстрагированный от его человеческой природы, не ошибается. Это – сущность. Сущность не имеет в себе ничего, что есть в людях, что их обманывает, путает, заставляет ошибаться. Она чиста, неизменна и беспримесна. Поэтому Суд не задумался отвести показания доктора Давида Матье, который всего только человек, и принял во внимание показания полицейского Матра, ибо он есть чистая идея и, как луч, ниспослан богом на скамью свидетелей.
Поступая таким образом, председатель Буриш обеспечивает себе некую непогрешимость, единственную, на какую может притязать судья. Когда человек, дающий показания, вооружен саблей, надо
