стороны стола, – то ли праздничная трапеза, то ли оздоровительная – трудно определить по выражению лиц». Перед ним мерцают свечи.
«Скорее бы это все завершилось!» – смотрит Гейнц на отца глазами, просящими милосердия.
– Уважаемые и дорогие члены моей семьи! – легкая насмешливая улыбка прячется в уголках его губ. – Я поднимаю этот первый бокал – во имя процветания нашей большой семьи, благословенной богатством и избытком талантов…
Тетя Регина поднимает голову в избытке удовольствия.
– Но и трудности у нее в избытке, дорогие члены семьи – продолжает Гейнц, – трудности дней кризиса. Страна наша не всегда добра к своим сыновьям, и дни этого кризиса…
Дед неожиданно и громко кашляет.
– …Но благословение богатства и талантов преодолевает беды и кризисы, – возвышает голос отец, – мой сын Гейнц, в руки которого сегодня переходит наследие отцов, преданный сын своей семьи. В мои молодые годы глава семьи стоял на ее страже, охраняя свой дом от опасностей безумных дней. Стоял на страже семьи материально и духовно. Сын мой будет с той же верностью стоять на страже семьи в духе наших семейных традиций, по праву рвущейся и восходящей жизненной силы, по праву веры, человеческого разума, побеждающего глупость времени. Нелегко отцу передать в эти трудные дни…
Под столом дед жмет ногу сына: «Кризисы, кризисы», – бормочет он в усы. Господин Леви улыбается и передает слово своему отцу.
– Я поднимаю бокал за здоровье основателя металлургической фабрики «Леви и сын», за смелого продолжателя этого дела в новом мире, пробивающему новый путь из дома праотцев на холме до нашего многолюдного дома в столице, от легкого хлопка к тяжелой стали. Я пью за здоровье внука, кладущего шею под ярмо новых молодых традиций, которая именно по молодости не всегда действует обдуманно, а порой склоняется к буйству, давая волю страстям. Я пью за моего сына, моего первенца, по-отечески благословляя его и по-отечески беспокоясь в надежде, что вернутся дни, которые были к нему добры, как были добры к деду. Я передаю ему эту надежду матери и отца…
Фрида за его спиной не выдерживает волнения, разражается плачем и, смутившись, прижимает платок к глазам. Господин Леви поворачивается к портрету молодой женщины над камином. Бокал немного дрожит в его руке.
– …Надежда матери, что ее первенец будет жить счастливо под сенью этого дома, который видел счастье родителей. Надежда матери, которой нет с нами.
Взгляды детей обращены к портрету матери на стене, и лорнет тети Регины тоже направлен туда. Упаси Боже, найти пороки у женщины, ушедшей на тот свет, но жена брата Якова никогда не была ей по душе. Какие глаза! Гейнц встает и чокается с отцом:
– За твое здоровье, отец!
И когда господин Леви возвращает грустную улыбку сыну, Фрида снова ударяется в плач. К удивлению всех дядь и теть, господин Леви подходит к ней, подает ей руку и ведет к столу.
– За здоровье Фриды! – поднимает бокал господин Леви с особой приязнью. – Фриды, нашей верной домохозяйки и распорядительницы, которая вырастила и воспитала в духе доброты нашего сына, виновника сегодняшнего торжества.
Господин Леви отвешивает поклон покрасневшей Фриде и наливает ей вино в бокал, и Гейнц, неожиданно для самого себя, наклоняется к ней и целует в лоб «добрую старушку» на глазах всех присутствующих. Тетя Финхен шуршит, копаясь в сумочке: «Странные обычаи в этой семье».
– Лехаим! – гремит дед. – Лехаим!
После тоста в ее честь Фрида возвращается на место. Встает дядя Герман и трижды откашливается. Фердинанд жмет под столом руки детей, чтобы они не осмелились в чем-то помешать.
– Дорогие члены семьи! Мне выпала честь сказать несколько слов на этом вечере.… – дядя снова откашливается, словно на миг проглотил язык, хотя всего-то хотел сказать, – вы имеете честь выслушать меня.
– Дорогие члены семьи! Дорогой мой брат Яков! Дорогой сын моего брата Артур и его дорогой сын Гейнц, я имею честь выразить радость, связанную с молодым отпрыском, вышедшим из ствола крепкого и долголетнего дерева нашей семьи, распространившейся от хлопковых полей до стальных мостов. Дорогие члены семьи! – «Гордыми и крепкими растут наши древа».
Многие воспоминания пробуждаются в сердцах дядь и теть, в сердце деда, и отца, и Гейнца при словах старой студенческой песни «Гаудеамус игитур!», «Будем радоваться!».
Дед подпевает в усы, господин Леви улыбается, а дяде Лео слышится топот лошадей, скачущих на ипподроме.
«Гаудеамус игитур», – объясняет дядя Альфред тете Регине, – старинная песня средних веков, песня вернувшихся в лоно религии, ставшая затем застольной песней. Да, да, радость это искра всего живого!
Гейнц видит светлые волосы Герды на скамье в университетском парке.
– Лехаим! За жизнь! Будем радоваться! – звенят ударяющиеся друг о друга бокалы.
Даже Бумба и Иоанна пьют за здоровье Гейнца.
– Когда умер кайзер Вильгельм Первый, – рассказывает тетя Финхен во время трапезы, – весь императорский дом оделся в черное из превосходного шелка, заказанного у моего отца.
– Девочка моя, покойный дядя Соломон, как правило, говорил: «На женщине более красивы белые одежды из хлопка, чем из шелка и бархата. И очень поучительно, что сказал мудрец: жемчужина извне и отрепья под ней, не так ли?
– Да, простота в одежде, – дядя Альфред снимает очки и протирает их салфеткой, – простота одежды и простота духа должны быть едины. Это то, что ввели еврейские мудрецы: богатые и бедные погребались в простых хлопковых одеждах…
– Но, Альфред, – резко перебивает его тетя Регина, – как ты можешь говорить о погребальных одеждах в этот праздничный час?
– И как они это объясняли? – завершает дядя Альфред свое объяснение, не обращая внимания на выговор тети Регины. – Потому что перед вечностью все равны.
И тут встал дед и прервал обрывки разговоров, звон рюмок, вилок и ложек. Служанки с десертом на подносах стоят по стойке смирно. Все слушают речь деда:
– Друзья мои! – возвышает голос и рюмку дед. – Сама по себе реальность, сама по себе жизнь – это счастье. Друзья мои, давно ли это было, когда впервые начертали на воротах фабрики мое имя «Леви и сын»? И вот сегодня здесь перед вами мой внук, молодой и полный энергии, верный сын Леви, а теперь – хозяин металлургической фабрики «Леви и сын». Ха, дорогой мой внук! – хлопает дед внука по плечу, который чуть не падает с ног от силы хлопка. – Дорогой мой внук, подними бокал, и выпьем за будущее твоего дома, во имя будущего фабрики и во имя будущего этой страны, силы которой удесятеряют железо и сталь, и родина верна семьям, глубоко пустившим корни в ее земле. Дорогой мой внук, то, что ты получил в наследство от отцов, береги, чтобы оно продолжало действовать в твоих руках! Пейте, друзья мои, пейте за жизнь и в честь нового года! В честь жизни, которая широка, и богата, и добра для всех верящих в нее и всех любящих. Друзья мои, лехаим! За жизнь!
Зал наполнился звоном бокалов и здравицами, и над всеми – гремел голос деда:
– Друзья мои, говорю я вам, сама по себе реальность, сама по себе жизнь – это счастье!
Длинные языки золотистого света протягивает дом Леви к верхушкам каштанов в саду, на тихую площадь, дома которой погружены в дремоту, безмолвны и темны в отсветах снега. А за площадью – Берлин празднует Рождество.
Год 1930-й приближается к своему завершению.
Колокола церквей звонят в городе. Часы на башнях отстукивают последние минуты к полночи. Время приближается к своему очередному порогу.
Звуки долетают до скамьи под липами. Скамья очищена от снега. Пары влюбленных сидят под оголенными липами. А по ту сторону скамьи – переулок. Свет в окнах домов, старики и старухи на кирпичных приступках, празднующие стоят на тротуарах, люди выходят из трактира, – горбун и Эгон, Шенке и Пауле, Эльза и ее подруги, Оскар и его товарищи – стоят около жирной Берты, которая украшена в эту ночь гирляндой цветных лампочек.
