нему словами Амалии.
Дядя Соломон, в армии мы много философствовали по поводу «еврейской проблемы». Одним из самых больших философов между нами был Ихиям Тамим из Кфар Шмарияу. Отец его был строительным подрядчиком, и он был самым богатым солдатом в нашем батальоне. Разговоры о евреях, были, главным образом, в моменты отчаяния. Помню это однажды, после похода из базы Тель-Ноф до кибуца Пальмахим, когда мы были загружены поклажей, как ослы, и месили грязь под беспрерывным дождем. Останавливались, и вновь продолжали идти через цитрусовые сады и канавы, полные воды, скользили в болотной жиже, пока не дошли до широкого канала с избытком наполненного водой, который перекрывал нам дорогу. Получаем приказ – переплыть канал, чего не пожелаю ни себе, ни нам, никому. Отчаяние не то слово. Пришли на базу, промокнув до костей, а в душевой лишь едва теплая вода. И богач Ихиям обнажает волосатую грудь, на которой сверкает медальон из чистого золота в форме маген-давида, и решительно говорит: «Кому это все надо!»
Пришел я тогда домой и рассказал все Амалии, как и всегда ей рассказывал обо всем. И она решила для меня «еврейскую проблему». Она положила мне на тарелку большой кусок пирога и сказала: «Мальчик, ешь, и не говори глупостей. Что это значит – кому нужны евреи. Кто-то спросил тебя, нужны они или не нужны? Ты еврей, и все тут дела, ничего против этого нельзя сделать».
И тут, в Вермейзе, я стоял напротив серого надгробия юноши Иакова и сказал ему все эти мудрые слова Амалии. Душа Амалии чиста в цепи жизни, как и душа юноши Иакова, оба они – в одной жизненной цепи. На старом кладбище в Вормсе я помолился за возвышение души моей Амалии, и знал, что делаю верное дело. Ведь она по-особому относилась ко всем старому. Положил я руку на надгробье и сказал поминальную молитву – «Кадиш». Последний раз я говорил его над могилой отца в Иерусалиме, и вот, сейчас, – над могилой юноши из одиннадцатого века. Ведь отец говорил мне всегда: «Мойшеле, все сыны Израиля ответственны друг за друга».
Дядя Соломон, мудрецы наши говорили, что все сыны Израиля – братья – много мудрого говорили наши мудрецы – и вот, я стою у двух надгробий двух верных друзей, как братьев, одинаковых, как близнецы, надгробий, глубоко осевших между травами и приклоненных одно к другому, словно боятся потерять друг друга. Это могилы Меира фон-Ротенбурга и Александра Бен-Шломо Вифмана. Ивритские буквы на серых камнях сильно стерлись в течение времени, и я напрягаю зрение, чтобы прочесть букву за буквой:
«Учитель наш великий рабби Меир. / Надгробие это поставлено в изголовье / великого нашего учителя/ Рабби Меира, сына рабби Баруха. / Римский цезарь заключил его в тюрьму 14 дня в месяце Таммуз 5046 года / и рабби умер 19 дня в месяце Ийяр в 5053 году / в тюрьме и не был похоронен / до 4 дня в месяце Адар 5067 года./ Кристальная душа его между кристальных душ праведников мира / находится в раю. Аминь».
«Это надгробие поставлено у изголовья хасида / Александра Бен-Шломо/, который умер в Судный день, пятый день недели / и похоронен 11 дня в месяце Тишри 5068 года. / Всем стремлением его жизни, которое Всевышний выполнил, / было выкупить великого нашего Учителя Рабби Меира Бен-Баруха, / тело которого много лет держалось в тюрьме без погребения. / Праведник этот выкупил с Божьей помощью тело Учителя / и теперь он удостоен счастья найти вечный покой /ив небесном мире он будет сидеть среди праведников в раю. / Аминь! Аминь! Аминь!»
Историю двух друзей мне рассказывал отец в Иерусалиме в каждый Судный день. Сколько себя помню, я молился с отцом в маленькой синагоге каббалистов в нашем переулке. После поста, когда мы возвращались домой, и я держался за его руку, история о друзьях сокращала нам путь. И всегда эту историю отец завершал словами: «Мойшеле, великая честь для еврея предстать пред Всевышним на исходе Судного дня, как это случилось с Александром Бен-Шломо Вифманом».
Отец рассказывал, что в те годы возникло большое движение «Шиват Цион» – «Возвращение в Сион». Рабби Меир фон-Рутенбург загорелся идеей и встал во главе движения. Кайзер Германии Рудольф фон-Габсбург видел в Рабби Меире вождя. Известным человеком был Рабби Меир, учитель поколения. Но кайзеру, его принцам и епископам не нравилось движение, призывающее евреев вернуться в их страну, ибо тогда бы государственная казна опустела, и чтобы задушить это движение, заключили в острог Рабби Меира. Евреи Германии предложили колоссальную сумму в 23000 марок, чтобы освободить их учителя, но Рабби Меир запретил евреям выкупить его за деньги, и даже угрожал предать их анафеме, если они, не дай Бог, сдадутся шантажу чужих властей. И праведник сидел семь лет в тюрьме, пока не умер. За его тело также запросили выкуп, ибо знали, что евреи сделают все и много заплатят, чтобы предать тело Рабби земле по обычаю Израиля. Но колоссальную цену, которую назначил кайзер, не могли собрать, и Рабби Меир был захоронен в скверне чужой земли. Переговоры продолжались, и из года в год цена повышалась. Длилось это четырнадцать лет, и тогда богатый купец Александр Бен-Шломо Вифман из Франкфурта ценой всего своего капитала выкупил тело Рабби. Через четырнадцать лет после его смерти предали Рабби Меира фон-Ротенбурга иерусалимской земле, покрывающей этот бесхозный участок в Вермейзе, и с царскими почестями привезли его на вечный покой в этот кайзеровский городок. И что же просил за все это Александр Бен-Шломо Вифман? Лишь одного: когда настанет его день, чтобы погребли его рядом с Рабби. Через год после погребения Рабби Меира умер Александр Бен-Шломо, на исходе Судного дня. Так оплатил ему Всевышний за его великое доброе дело.
Дядя Соломон, смотрел я на эти два надгробия и решил вернуться домой к следующему Судному дню. Еще несколько месяцев покручусь здесь, после чего вернусь в Иерусалим. С этим решением я покинул эти два надгробия друзей, но еще долго ходил по кладбищу. Я был один, как будто я последний иудей в мире. Отец посетил это кладбище в двадцатые годы, по пути из Польши в Израиль.
Только здесь, на чужбине, я нашел наконец-то время выполнить завещание отца и обрести еврейскую душу, как отец говорил всегда на идиш – «А идише нешомэ» – «Еврейская душа». В Израиле не было у меня времени для этого, все годы после смерти отца я был очень занят. Прошел две войны во имя евреев, без того, чтобы много знать о них. Но тут, в Лондоне, Париже, Риме, в городах Германии, я сижу в библиотеках университетов, изучаю историю евреев. На кладбище в Вермейзе я беседовал с отцом много раз, и несмотря дождь и ветер, я вспоминал последнее лето отца.
После сердечного приступа он знал, что его ожидает. В то жаркое лет он тяжело дышал, а иногда почти задыхался. Тогда он расстегивал рубаху и массировал крепкую грудь, которую покрывали короткие и мягкие волосы, и я чувствовал то же, что ощущали мои пальцы, когда я прикасался ими к мягкому мху, покрывающему твердые камни, – и снова как будто касался Бога. В последнее лето отца особенно свирепствовали хамсины. Отец пил много воды с кубиками льда. По всему дому таскал с собой стеклянной графин с водой, в котором позванивали кубики льда. С приближением сумерек, жара в доме была невыносима, и мы выходили во двор и сидели на низкой стенке. Отец тяжело дышал, расстегнув рубаху, и горячий ветер завивал седые волосы на его груди. С высоты стенки мы смотрели на переулок, весьма похожий на наш, но он соединял две улицы, и поэтому прохожие на нем были редки. Иногда проходила по переулку девушка, узкая в талии, закутанная в платок и в темных очках, закрывающих лицо. Когда она проходила по переулку, ветер задирал платок, и тогда отец выпрямлялся, лицо его напрягалось, и глаза не отставали от девушки, пока она не растворялась в море камней на дальних горах. Печальные глаза отца еще долго смотрели на камни. Девушка исчезла, отец пил воду большими нервными глотками, и я думал про себя, что он вспоминает умершую маму, и спросил его: «Девушка похожа на маму?» Глаза его сузились, как будто я ударил его, но он рассказал мне историю мамы.
Я явился на свет в родильном отделении больницы «Бикур холим» – «Посещение больных» и принес лишь на миг счастье отцу. Прошла мимо него медсестра и сказала впопыхах: «У вас родился сын». Отец не успел задать вопрос, как она исчезла и возникла другая, но тоже пронеслась мимо. Отец крикнул ей вслед: «У меня родился сын?» Только сердце ответило ему: у тебя родился сын на земле Израиля! Но тут появился врач и сказал отцу, что мама умерла во время родов. Отец стоял в белом коридоре больницы, мимо сновали сестрички в белых халатах, и каждая из них выглядела, как Ангел смерти, и отец останавливал всех криком; «Господи, Владыка мира, ты еще не забыл меня?»
Отец замолк, гладил меня по голове, и ладонь его была тяжела. Он сильно потел, снова пил воду большими глотками, словно хотел залить сердечную боль. Отец мой, больной великан на стенах Иерусалима! Нет более глубокой печали, чем печаль больного отца в часы заката в Иерусалиме. Я прижался к нему и хотел заплакать, думая о маме, которую не знал, но плач не приходил, и я укрыл свое лицо на
