священник Фридрих Лихт и смотрит на Эрвина.
– Если для вас это не трудно, – говорит Гейнц в пространство комнаты, – выйдем не на долго.
Около получаса гонит Гейнц машину по улицам Берлина. Город успокоился. Улицы опустели. Ночной ветер гносит листовки по тротуару. Поигрывает плакатами, приклеенными к стенам. Жители города вернулись в свои дома, в трактирах приникают к радиоприемникам. Избирательные участки еще освещены, но народу там немного. Только напряженное ожидание, оставшееся в атмосфере над пустынными улицами города, парит на крыльях тишины, опустившейся на город. Ветер ударяет в стекла машины. Он изменил направление к вечеру и нагнал в небо дождевые облака, за которыми скрыта полная луна. У станции метро множество народа, собравшегося у электрического табло. На белом экране черные буквы: имена кандидатов на пост президента. Рядом с именами – вспыхивающие и гаснущие цифры. И под каждым именем – черная черта, исчезающая и возникающая, согласно числу голосов.
Священник, Эрвин и Гейнц протолкнулись ближе к табло. Время близится к одиннадцати. Во многих областях выборы закончились. Черта под именем президента Гинденбурга выделяется на фоне остальных. Но медленно – медленно поднимается вверх, как длинная шея животного, черная черта Гитлера. Неожиданно его черта резко вырывается вверх, стараясь перегнать медленно набирающую силу черту Гинденбурга. Разрыв между этими двумя линиями невелик. Это результаты выборов в сельской местности.
– Все же, – шепчет Гейнц, – Гинденбурга он не догнал. Мы снова спаслись.
– Все же, – говорит священник Фридрих Лихт, чье лицо, испещренное шрамами, печальнои бледно, – все же мне кажется, что наш сон не был сном.
Одним махом высоко взлетела линия Гитлера. И голова его почти касается головы Гинденбурга.
– Хайль, – кричит кто-то из толпы.
– Хайль Гитлер! – присоединяются к нему еще несколько голосов.
Но линия Гинденбурга снова поднимается.
– Возвращаемся домой, – говорит Гейнц, – довольно.
– И мы тоже, – говорит Эрвин.
Священник Лихт кивает в знак согласия.
Гейнц вошел в комнату отца. Дед сидит на краешке постели сына, Елена поит дядю горячим чаем. В углу согнулся на стуле дядя Альфред. Эдит и Филипп – на ступеньках, у двери.
Артур Леви бодрствует. Взгляд его ясен, спокоен. Смотрит в лицо сыну, берет его руку. Гейнц опускает голову к отцу.
– Отец, – шепчет Гейнц, чувствуя тяжесть пылающей жаром отцовской руки, – отец, президент Гинденбург вышел победителем на выборах. Большое счастье…
Не знает Гейнц, понял ли отец сказанное им. Он покашливает и кладет голову набок. Одна рука на одеяле, как бы просит отдыха.
– Идите, – говорит дед, – он хочет вздремнуть. Вы мешаете его покою.
Гейнц гладит сухую руку отца и осторожно-осторожно кладет ее на одеяло. Кажется ему, что отец ему улыбается, и он приближает голову к подушкам. Глаза отца закрыты, и слабая улыбка стынет у него на губах. Слезы душат Гейнца, наворачиваются на глаза. Он плачет впервые с того дня, как отец заболел. Он прикрывает глаза ладонью и выходит из комнаты.
Дядя Альфред выходит за ним, и оба садятся на ступеньки, у дверей, около Эдит и Филиппа. В кабинете горит свет, и там сидят доктор Гейзе, Эрвин, священник и доктор Вольф. Хотят встать и не встают, словно ожидают какого-то голоса.
В час ночи крик заставил застыть весь дом.
Никто из людей не кричал, но всем показалось, что крик был страшным.
Дед открыл дверь и встал в проеме. Мгновенно все поднялись и вошли в комнату. Елена и доктор стояли у постели и молчали.
Фрида ворвалась в детские комнаты и разбудила Иоанну и Бумбу. Обняла их и зарыдала.
– Бедные мои сироты, бедные мои сироты.
Сестры Румпель пошли по комнатам и завесили темными тканями все зеркала в доме.
Глава двадцать четвертая
– Отец ваш попросил в завещании похоронить его на еврейском кладбище.
Тишина в кабинете господина Леви. Дед прижался лицом к оконному стеклу, и ветви орешника бьют по стеклу, словно бьют по его лицу. Иоанна сидит на ковре, и голова ее на коленях Эдит. Бумба на кожаном диване – в объятиях Фриды. Гейнц в кресле, подпирает голову руками, остальные члены семьи приблизили кресла одно к другому, тесным кругом. Только дядя Альфред сидит в углу.
День прошел, как господин Леви навечно закрыл глаза.
Большая семья Леви вошла в дом скорби. Одетые в черное, люди стали, подобны стае чернокрылых птиц, скорбя о том, что один из них осмелился покинуть этот мир в пятьдесят лет. лет. Черная вуаль тети Регины, оставшаяся у нее со смерти мужа, летала по комнатам деда, и у деда не было сил послать вслед ей хотя бы один гневный взгляд. Фрида и сестры Румпель суетились по коридорам с грудой постельного белья. Весь день дверь дома Леви была распахнута. Весь день друзья, и знакомые приходили выразить соболезнование, и Филипп их встречал. Он беспокоился обо всем. Он также отвечал за завещание господина Леви. Теперь он сидит за письменным столом и обращается к членам семьи, застывшим в молчании:
– И еще просил ваш отец в завещании перенести прах вашей матери из усадьбы деда и захоронить рядом с его прахом, если когда-нибудь усадьба будет продана или документы на нее утратят силу.
И снова никто не издает и звука. Показалось на миг, что дед подал голос, и все обернулись к нему. Но дед ничего не произнес. Это был звук ударившейся о стекло ветки. Теперь встал дядя Альфред и вышел из угла.
– Я еще сегодня уезжаю, – и при виде испуга на всех лицах, обернувшихся к нему, объяснил. – Артур просил меня поехать в Польшу, к родителям вашей покойной матери, и примирить его со старыми ее родителями. Я не успел это сделать при его жизни. Поеду и привезу их сюда, на его похороны.
– Когда отходит поезд, Альфред? – поворачивает дед к нему лицо от окна.
– Через час, отец.
– Я отвезу тебя на вокзал, дядя Альфред, – говорит Гейнц.
– …Если я привезу сюда деда и бабку из Польши, надо будет провести похороны по всем правилам еврейской религии: первенец должен произнести поминальную молитву – кадиш – у могилы отца. – Дядя Альфред снимает очки и смотрит добрыми близорукими глазами на Гейнца. Целый день дядя Альфред снимает очки и снова их водружает на нос.
Взгляд Гейнца падает на пустое кресло отца и лежащую перед ним шкуру с головой тигра. Никто больше сидеть в этом кресле не будет.
– Но я же не знаю даже одной буквы на иврите, – говорит Гейнц, и в голосе его нотки беспомощности и извинения.
– Если не первенец, может брат покойного прочесть кадиш, – говорит дядя Альфред. К безмолвию в комнате прибавляется ощутимая всеми тяжесть, пока ее не разрывает ясный, сильный голос, голос Эдит.
– Филипп произнесет молитву над могилой отца.
Дед выпрямляется и обращает лицо в сторону всех, сидящих в комнате. Видны лишь огромные седые усы, но голос – действительно, голос деда.
– Так и будет!
Теперь и голос Альфреда более ясен и четок:
– Также надо отсидеть шиву – семь дней траура. Дети, я бы вам объяснил значение этих семи дней,
