Насколько я нужен этим мрачным подземельям? Добыча сверхчистого кварца — слишком невыносимый труд, чтобы им занимались наемные работники. Ну а рабы, каторжане, выдерживают здесь всего два-три года. Но даже в обществе отверженных я изгой, впрочем, последнее меня абсолютно не беспокоит. На хриплом выдохе — рудники не прибавляют здоровья — удар.
— Что, совсем слепой без своих амулетов? — Голос с восточным акцентом, снисходительно- покровительственный. — Не чувствуешь слабину?
Гоблин. В такой ситуации инстинкт самосохранения рекомендует повернуться, раболепно согнув спину, и пробормотать что-нибудь смущенно-оправдательное. Еще неплохо набраться наглости, коль у надсмотрщика такое благосклонное настроение, и смиренно попросить указать точку напряженности. Заработать пару пунктиков в отношениях с охраной. Настроение не то. К тому же до смерти надоели повторяющиеся на протяжении всего пребывания здесь оскорбления на тему бессилия. Ведь каждому хочется задеть за живое. И никто не принимает во внимание тот бесспорный факт, что голодный и уставший каторжанин для всех закрыт — наглухо. Сканировать не могут, а самые тщательные, особенно изысканные обыски (пренеприятнейшая процедура) не дают вещественных результатов. Никаких талисманов не обнаруживается.
— Здоровый ты больно, — гоблин сегодня расположен общаться, — и тупой.
А он умный, потому что он — гоблин, а я — раб.
Каторжанин скривил губы в подобие улыбки — тебя бы, такого сообразительного, заставить кайлом махать.
— Ничего, сезон-другой, и ногами вперед из забоя вынесут.
В этом он прав, а болезненный тычок концом дубинки в поясницу только подтверждает, что при желании гоблину дано право значительно приблизить это замечательное событие. Дьявол, теперь не отстанет. Вик медленно отложил кирку, развернулся, вперил взгляд в землю и опустился на колени.
Мокрица. Здоровенная, в пол-ладони. Почему они вылезают из своих щелей только в тех случаях, когда охоте препятствуют непредвиденные обстоятельства? А мокрица была бы неплоха, обжаренная в чадящем пламени масляной лампы, — узник, не поднимая головы, проследил за движением членистого тела на границе, где неровный свет окончательно захлебывается тьмой. Еще одно преимущество скрытого сознания — можно думать, что хочешь и относиться к действительности как угодно критически.
Никаких эмоций, на которые натасканы все охранники, — и многих это дезориентирует. Мягко говоря.
Надсмотрщик медленно просунул дубинку в пространство между тощей шеей и железным ошейником, затем резко крутанул. Дыхание перехватило, челюсть с хрустом дернулась вверх. Узнику представилась возможность рассмотреть своего собеседника. Незнакомый, впрочем, их друг от друга отличить не так просто. Тошнотворный запах изо рта, скуластое, смуглое от природы лицо с узким разрезом глаз — типичные черты гоблина из местных. Не воин. Даже из такой уязвимой позиции его легко обезоружить голыми руками. Только это ничего не даст.
Узник судорожно сглотнул, скребанув заросшим кадыком по занозистой поверхности дубинки. Интересно, это провокация или личная инициатива? Плотно на него уже давно не давили, наверное, с тех самых пор, как он починил Хозяину счетчик. С другой стороны, то, что происходит сейчас, еще не выглядит как серьезная неприятность. Молчание подзатянулось. Хотел бы чего сказать, так ведь дубинка давит — не вякнешь. Каторжанин сменил взгляд с покорного на панический — последним средством демонстрации униженности могли стать разве мокрые штаны.
— Не можешь нормально работать — быстрее кайлом двигай! — Удовлетворенный гоблин выдернул свое орудие, обжигающе полоснув шершавой поверхностью по коже, и толкнул ногой в грудь.
Узник опрокинулся навзничь, стараясь при этом не попасть спиной на обломки породы.
— Быстрее, крыса!
Каторжанин проворно вскочил, подхватил инструмент и принялся истово колотить в стену. Быстрее так быстрее, нашел чем пугать — молотом приходилось махать сызмальства, а уж он потяжелее кирки будет. Дрей Палыч, царство ему, такой темп задавал — за день работы у горна семью потами килограмм живого веса сгонял. Тогда не жаловался.
Вот и теперь довелось гранит грызть, только не тот, что учитель заставлял. Тектонику породы ощущать для работы полезно, но ради этого талисман глушить не стоит. К тому же за производительность лишний черпак похлебки все равно не полагался. А если бы гоблинам выработка нужна была, они б в пару видока нашли, хоть с завалящей чуйкой. Работали бы как в кузнице — видок точки указывал бы, а узник со всей дури глыбы ворочал.
— Клянусь Одином и Зеленым Небом в придачу, — подал голос наблюдавший за действиями каторжанина надсмотрщик, — после смены скажешь десятнику, что заслужил наказание.
А гоблин не так прост, как казался. Узник только скрипнул зубами — похоже, переиграл. Почему-то думалось, что по новой прессинг начнется позже — когда человек полностью надорвется.
Насколько произошедшее меняло планы? Надо анализировать. Охранник в конце зачем себя проявил? Может, это ровным счетом ничего не значило? Хотелось бы в это верить, если бы не ноющее предчувствие — неспроста. Или все-таки здоровая паранойя уже перерастает в активное безумие?
Вопросы, поиск ответов на которые не разминает ум, — лишние.
Когда надсмотрщик ушел, коллеги по обе стороны слегка расслабились, а узник вложил всю свою жажду ответов в удар такой силы, что отколовшийся внушительных размеров обломок чуть не отдавил ему ноги. Ноги стоило беречь — сегодня по пяткам и так достанется. Не били его тоже давно, забывать стал, каково оно — лежать в жестких, отполированных тысячами тел колодках и очумело визжать после каждого соприкосновения палки толщиной в палец с голой ступней. Орать, стараясь перекричать гогот зрителей, потому что они хотят это слышать, а еще потому, что так немного легче переносить боль. Вечером предстояло вспомнить. Узник попытался прикинуть, сколько ему отмеряют — десять — пятнадцать? Проступок вроде малозначительный; плюнул, повел плечами и выбросил ненужные мысли из головы.
Резкий запах мочи и шуршание крыс по углам. Источающие влагу стены и ледяной пол без подстилки. Маленькое зарешеченное оконце в двери, пропускающее свет далекой коптилки, отчего в помещении чуть- чуть рассеивается абсолютный мрак. Так изнутри выглядит местный карцер. Быть может, такие условия и не вызывали бы особенного неудобства у каторжанина со стажем, если бы онемевшие шею и руки не сжимали тисками тяжелые колодки, а несчастные опухшие ступни не пульсировали терзающей болью. Узник пошевелился, и затекшее тело свело судорогой. Когда шея и руки заключены между двумя массивными брусками, самое комфортное положение — сидеть на полу, прислонившись к стене.
Предположения о размерах наказания не оправдались. «Оскорбление охранника» — оказывается, именно так узник и поступил. Хуже только открытое сопротивление, подстрекательство к бунту или попытка побега. Пятьдесят ударов по каждой ступне и неделя в колодках на хлебе и воде. Причем хлеб — это пара сухарей в день, небрежно бросаемых в окошко на пол, которые невозможно ни поднять, ни тем более есть. Колодки — безумно неудобное украшение. А вода — это то, что удается слизнуть со стен темницы.
Показательные бастонады в руднике устраивались ежедневно, но порка чернокнижника — это всегда праздник. Узника били долго и ответственно, смакуя удары под радостные вздохи жадной до зрелищ толпы. И он тоже слезно смаковал, давясь соплями, уткнувшийся носом в подстилку из гнилой соломы, сбившийся со счета на первой двадцатке, а на последней — сердобольно приводимый в сознание после каждого удара. Единственной мыслью, позволяющей сохранить себя, была мысль о том, что они, все они — и гоблины, и крысы-рабы, — видят его страдания, его боль, видят, но не ощущают сопутствующих эмоций. И это делает их развлечение не таким красочным, как хотелось бы…
Ложь, наверное, — не было тогда никаких мыслей.
Неделя в карцере — вполне разумный срок, весь этот период узник все равно может передвигаться только на коленях, а поэтому толку от него на рабочем месте никакого. Практично.
Это называется взяться всерьез, не иначе — установка сверху. Узник вздрогнул. Если возвращается тот ад, который был сразу после прибытия на каторгу, — черт возьми, как он этого не хотел… Тогда его не били только по голове — берегли самое дорогое и, не зная того, помогали сохранить последний талисман.
