свистков, топота солдатских сапог.
Вдалеке, то тут, то там видны черные клубы дыма над заводскими и фабричными трубами, клубы пара над цилиндрами градирен. И хотя по истерзанной войной земле во всю шагает июль, равнодушный к ее бедам и горестям, сама природа, кажется, чувствует войну: листья на деревьях какие-то черные, трава в придорожных канавах чахлая.
Но самое тягостное впечатление на нас производят женщины, постаревшие, со слезами на глазах, машущие вслед вылинявшими ситцевыми платками.
Да что женщины! Они уже отпели свои песни, отрадовались своими радостями. Даже девчата, мои ровесницы или моложе, и те, отстучав каблуками по грязным доскам перронов в минутной пляске под солдатскую гармонику или балалайку, тут же начинают хлюпать носами, вытирая глаза засаленными рукавами телогреек.
Низкий поклон вам, женщины: матери, сестры, невесты. Сумеем ли мы когда-нибудь возблагодарить вас за вашу любовь к нам, за доброту, ласку, за ваш труд во имя победы? Не знаю, ничего не знаю. Скольким из вас будет суждено прожить одинокую, холодную жизнь, не испытав счастья замужества, материнства? Знаете вы, знаем и мы, что многим, многим из нас назначено судьбой не вернуться с войны. Хотя каждый втайне и надеется, что он-то уж обязательно останется живым, что минуют его пуля, осколок, не повиснет он разгоряченным атакой телом на цепких тенетах ржавой колючей проволоки.
Я тоже надеюсь. И Таджибаев, наверное. Он сидит, свесив наружу ноги, прислонившись щекой к теплому косяку двери. Его круглое, с едва заметными оспинками лицо подставлено жаркому июльскому солнцу, глаза блаженно прищурены.
Солнце, наверное, напоминает ему родину. Его Таджикистан — загадочный для меня край хлопка, гор, тонконогих скакунов и джигитов в папахах, которых я видел только на картинках. Хочется спросить его об этом, но не решаюсь, боюсь потревожить, вернуть к действительности.
Ближе к вечеру эшелон ставят на запасной путь большой станции и нас наконец кормят. Завтраком и обедом сразу. Тельный берет мой котелок и бежит к вагону с кухней. Как-то само собой получилось, что мы спаровались и едим из одного котелка. Дело в том, что в один котелок накладывают первое, в другой — второе.
Гремя ложками о края котелков, мы набрасываемся на гороховый суп и слушаем заместителя начальника маршевого эшелона по политической части старшего лейтенанта, рассказывающего нам о боях в Белоруссии.
— Товарищ старший лейтенант, — Тельный облизывает ложку, засовывает в вещмешок, — рассказали бы еще разок, а? Я ведь родом из Белоруссии. Может, и наше село уже освободили...
— Про ваше село не знаю, товарищ боец. — Замполит чуть ли не виновато смотрит на Тельного. — К сожалению, больше того, что сам услышал по радио на станции да прочитал в сводке Совинформбюро, я не знаю. Хорошо, расскажу еще раз. Все равно до следующей остановки я еду с вами.
И мы снова слушаем его, ловя каждое слово о боях в Белоруссии, о генерале Рокоссовском, которого все любим и которым все восторгаемся, хотя ни один из нас его не видел.
Старший лейтенант говорит упоенно, чувствуя настроение аудитории. Его бритая голова глыбой возвышается над облаками синего махорочного дыма, но это не смущает нашего некурящего замполита. Он установил с нами духовный контакт, а это сейчас главное и для него, и для нас.
Лязгают буфера, вагон жалостливо скрипит, доски на нарах слегка вздрагивают, постук колес усиливается, значит, эшелон убыстряет свой бег к фронту.
На крохотном полустанке мы пропускаем встречный поезд. Воспользовавшись этим, старший лейтенант переходит в соседний вагон, а мы укладываемся подремать.
Тельный, накрыв лицо пилоткой и расстегнув поясной ремень, лежит рядом со мной. На его смуглой, крепкой шее белеет тонкая полосочка аккуратно пришитого подворотничка. Пришитого точно по-уставному, на ширину спички. Игнат очень аккуратен, умеет носить военную форму, и она, кажется, идет ему.
— Слышь, командир, — неожиданно обращается ко мне Тельный, — ты так и не рассказал, как съездил к сестре...
К сестре? Ах, да. Я ведь сказал ему, что Полина мне сестра.
— Хорошо съездил. Она здорова, работает в госпитале, где я в прошлом году лечился.
Да, Тельный спрашивал о Полине. Дело в том, что весной, находясь в команде выздоравливающих, я, как сказал начальник команды, отличился при тушении пожара на топливном складе, за что мне предоставили пятидневный отпуск для поездки к эвакуированным родственникам. Я решил съездить к Полине, своему фронтовому другу, человеку, в которого, что греха таить, влюбился.
Из моих писем Полина знала, что я снова ранен, что нахожусь в госпитале в Н-ске. Мы регулярно переписывались с ней, но мой приезд оказался для нее полнейшей неожиданностью.
А для меня поездка началась с неприятности. Когда поздно ночью вместе с другими пассажирами я «штурмовал» вагон в Н-ске, какие-то жулики разрезали мой вещевой мешок и вытащили все подарки для Полины. А их было немало: буханка хлеба, две банки рыбных консервов, кусочек сала, пакет ржаных сухарей, кулечек сахара.
На покупку консервов на толкучке ушли все мои солдатские сбережения, остальное составляло пятидневный сухой паек, полученный на госпитальном складе. В вещмешке чудом остался только отрез новой байки для портянок, который я тоже вез в подарок.
Я ожидал Полину в проходной госпиталя и играл с дневальным в самодельные шашки. Это был здоровенный рыжеусый малый тоже, как и я, из выздоравливающих.
— Знаю твою сестру, — говорил он, передвигая по клеткам, нарисованным прямо на столе, березовые кружочки. — Сурьезная девка, блюдет себя, хотя и красавица. А вы с ней несхожие, парень. И глаза разные, и волосы... Ты чего так ходишь? В нужник что ли захотел? Играешь ты плохо.
— Известно, плохо. Давно не играл.
— А сестра-то твоя уже без палки ходит, хотя и прихрамывает. Тут полгоспиталя за ней ухлестывают. А она — ни, ни, ни. Сам видел. В том отделении, где она работает, лежал.
Он мне надоел, этот рыжеусый увалень, но приходилось терпеть. Втайне я надеялся, что этот бдительный страж пропустит-таки меня в госпиталь, но надежды оказались тщетными.
Полина шла к контрольно-пропускному пункту одна. Шла медленно, прихрамывая. Она была одета в застиранную гимнастерку без погон, синюю юбку. На ногах поблескивали старые, аккуратно вычищенные кирзовые сапоги.
Но, боже мой, какая она была красивая в этом скромном, военных лет, совсем не женском наряде!
Нянечки, сестры, сменившиеся с дежурства, обгоняли ее, говорили, наверное, что-то веселое, ободряющее. Полина улыбалась, помахивала им вслед рукой и от этой улыбки становилась еще прекраснее. Такой я не видел ее никогда.
Не доходя до калитки, она достала из кармана гимнастерки пропуск, устало улыбнулась рыжеусому, что-то сказала.
— А вас ждут, Полина, — дневальный указал в мою сторону.
Полина обернулась ко мне, секунду-другую смотрела, не узнавая, потом в изнеможении опустилась на скамейку около дневального и, закрыв лицо ладонями, зарыдала.
Я несмело подошел. Полина встала, молча оглядела меня с головы до ног и вдруг порывисто обняла, прижимаясь мокрой щекой к моей груди.
— Господи, радость-то какая у меня, Сереженька! Какая радость! — Наконец заговорила она, вытирая глаза носовым платком. — Какой ты большой стал. Дай-ка я еще на тебя погляжу...
— Гляди, — выдавил я из себя, догадавшись, что и мне нужно что-то сказать. — Какой был, такой и есть. Всего год с небольшим прошло.
Полина жила недалеко от госпиталя, снимая крохотную комнатку у одинокой солдатки-вдовы.
Она сварила картофельный суп с сушеными грибами, принесла квашеной капусты, нарезала хлеб. Пока накрывала на стол, я рассказывал о своем солдатском житье-бытье в последние недели. Обо всем, что было на войне, Полина уже знала из моих писем.
— Как твоя рука?
— Работает. Рана затянулась. Хорошо, что осколок был на излете, застрял в лопатке, а то бы хуже
