Они обменялись рукопожатием, Ван Гент поклонился и ушел. Дэвид подошел к прилавку 'Эйвис'[1], и девушка за стойкой улыбнулась ему.
– Добрый вечер, сэр.
Дэвид предъявил карточку 'Эйвис'.
– Мне нужен небольшой автомобиль.
– Минутку. У нас есть 'Мустанг мах один'. – Девушка была яркой блондинкой с чистым розовым лицом.
– Превосходно, – заверил ее Дэвид.
Заполняя бланк, она спросила:
– Впервые в Амстердаме, сэр?
– Говорят, самый интересный город Европы. Это верно?
– Если знаешь, куда пойти, – ответила она.
– Может, покажете? – спросил Дэвид, и она притворно-равнодушно, а на самом деле расчетливо, взглянула на него, приняла решение и продолжила писать.
– Пожалуйста, подпишите здесь, сэр. Сумму снимут с вашего счета, – и добавила, понизив голос: – Если у вас возникнут какие-нибудь вопросы по контракту, можете связаться со мной по этому телефону – после работы. Меня зовут Гильда.
Гильда жила в квартире над каналом вместе с тремя другими девушками, которые не выразили удивления и не возражали, когда Дэвид принес по крутой лестнице свой единственный чемодан. Гильда показала ему несколько дискотек и кофейных баров, где мелкие отчаявшиеся людишки распинались о революции и откровениях гуру. Через два дня Дэвид убедился, что от всей этой малосъедобной дряни его тошнит и что умишко Гильды так же гладок и пуст, как ее личико. Он с беспокойством глядел на людей, которые съезжались в этот город отовсюду, привлеченные известием, что в Амстердаме самая понимающая полиция. Дэвид замечал в них симптомы собственного беспокойства, узнавал товарищей по несчастью. Но вот с низин, как души мертвых в Судный день, начал подниматься влажный холод, а если ты рожден под солнцем Африки, жалкое зимнее солнце севера не может его заменить.
При расставании Гильда не проявила никаких эмоций, и Дэвид, на полную мощность включив нагреватели, понесся в 'мустанге' на юг. На окраине Намюра на обочине стояла девушка в поношенных коротких брюках, из которых торчали загорелые ноги, несмотря на холод, голые. Она склонила золотую голову и подняла палец.
Дэвид притормозил; шины протестующе взвизгнули. Он сдал задним ходом туда, где стояла девушка. Лицо ее было по-славянски плоским, светлые волосы свисали густыми прядями. Он решил, что ей лет девятнадцать.
– По-английски говорите? – спросил он через окно. На холоде ее соски под тонкой тканью блузки казались твердыми шариками.
– Нет, – ответила она, – но говорю по-американски. Подойдет?
– Конечно. – Дэвид открыл дверцу, и она бросила на заднее сиденье сумку и скатанный спальный мешок.
– Я Филли, – сказала она.
– Дэвид.
– Ты в шоу-бизнесе?
– Боже, нет, а почему ты спрашиваешь?
– Машина... лицо... одежда.
– Машина взята в аренду, одежда украдена, и на мне маска.
– Забавный парень, – сказала она, свернулась на сиденье, как котенок, и уснула.
Он остановился в деревне у края Арденнского леса и купил свежего хлеба, большой кусок копченой свинины и бутылку шампанского. Когда он вернулся к машине, Филли проснулась.
– Есть хочешь? – спросил он.
– Конечно. – Она потянулась и зевнула.
Он отыскал ведущую в лес просеку, по ней они добрались до поляны, где соборную зеленую полумглу пронизывали лучи яркого солнца.
Филли выбралась из машины и осмотрелась.
– Красиво, Дэви, – сказала она.
Дэвид налил вина в бумажные стаканчики и нарезал перочинным ножом мясо, а Филли наломала хлеб. Они сидели на поваленном дереве и ели.
– Так мирно и тихо, совсем не похоже на поле битвы. Здесь немцы предприняли последнее крупное наступление. Ты знаешь это?
Рот Филли был набит хлебом и мясом, но это не помешало ей ответить:
– Видела кино – Генри Фонда, Роберт Райан. Муть!
– После всех этих смертей и безобразия в таком месте нужно заниматься чем-нибудь прекрасным, – сонно сказал Дэвид, а она проглотила хлеб, допила вино, поднялась и лениво пошла к 'мустангу'. Достала свой спальный мешок и разложила на мягкой траве.
