— Да нет никакой фантасмагории. Мы тогда тоже виделись. А вчера встретились уже окончательно. Насовсем.
— Так, так, — пробормотал Ольшанский и, широко улыбнувшись, пробасил: — Ромео и Джульетта! — И вдруг добавил: — А я вот один. И всё время войны один, и сейчас один. Неуживчивый характер. И корреспондент к тому же. Все рыскаю по белу свету и пишу про чужое счастье.
В голосе его зазвучали грустные нотки.
— Знаете что, — предложила я, — приходите к нам в гости. Посидим, вспомним Ладогу.
— К вам? — растерянно повторил Ольшанский.
— Ну да, конечно, — подтвердила я, — к нам, ко мне и к Саше. Ведь вы же знакомы?
— Он здесь? — спросил Ольшанский, будто не поняв всего того, что я ему говорила раньше. — Значит, вы в самом деле вместе? — Теперь он окончательно пришёл в себя. — Значит, всё в порядке? Вот здорово! Да это, знаете ли, тема для очерка. Ну, может быть, не сейчас, а, скажем, к годовщине прорыва блокады, ей-богу!
Я рассмеялась, потому что вспомнила, как он тогда, на ладожском ветру, «выжимал» из меня материал для очерка.
— Но сейчас я вам буду рассказывать про другое, — сказала я. — Ведь так? У нас, когда вы придёте, мы устроим вечер воспоминаний, а сейчас будем говорить не о прошлом, а о будущем. Хорошо?
— Ну ясно, дело — прежде всего, — пробасил Ольшанский. — Одну минуту!
Он схватил свой канареечный портфель и, отдёрнув молнию, вытащил блокнот.
— Итак, я слушаю. Но помните, я зулус. Прошу попроще и поконкретнее.
— Хорошо, — ответила я, стараясь собраться с мыслями, — попробую.
— Наш завод — сталелитейный, машиностроительный, — начала я, стараясь, чтобы всё было как можно яснее. — Он вырабатывает части машин и сами машины. Таким образом, мы прямо или косвенно участвуем в создании тысяч самых разнообразных вещей. Но этого мало. Наш завод является как бы заводом-институтом. Он выпускает машины-уникумы, машины-оригиналы. Потом другие заводы будут выпускать «копии». Почти в каждой машине, будь то трактор, самолёт или паровоз, имеются движущие части. Эти части изнашиваются скорее других, потому что испытывают на себе силу трения и действие вибрации. Понятно?
— Вибрация? — Ольшанский слегка помахал пальцами в воздухе. — Понятно.
— Ну вот, — продолжала я, — таким образом, вам должно быть ясно и то, что эти самые движущие силы должны быть особенно прочными.
— Элементарная логика, — кивнул головой Ольшанский.
— Но не просто прочными, — разъяснила я. — Просто прочность влечёт за собой ломкость, хрупкость. Движущая деталь должна быть и прочная и в то же время податливая…
— Переход от формальной логики к диалектической, — усмехнулся Ольшанский.
— Если хотите — да! Это достигается цементацией… Дойдя до первого специального понятия, я остановилась. Мне очень хотелось, чтобы Ольшанский понял всё до конца.
Если нас действительно поддержали бы в центральной газете, мы могли бы праздновать победу. Я тщательно подбирала слова. Важно было, чтобы Ольшанский не только понял, но и заинтересовался нашим делом.
Я посмотрела ему в глаза. Он слушал внимательно.
— Что же такое цементация? — продолжала я, как заправский лектор, стараясь подражать инженеру Горяеву, одному из лучших преподавателей нашего техникума. — Цементация есть тот процесс, которому надо подвергнуть сталь, чтобы наделить её свойствами, о которых я говорила: твёрдой поверхностью и вместе с тем вязкой сердцевиной. Цементация производится посредством горячей обработки металла. Чтобы цементировать металл на одну десятую миллиметра глубины, надо подвергать его обработке в течение часа при температуре около девятисот градусов. Вот и представьте себе: сколько надо затратить времени, чтобы цементировать деталь на глубину, скажем, двух-трёх миллиметров?
Я снова сделала паузу и взглянула на Ольшанского. Он ничего не записывал и смотрел не на меня, а куда-то мимо. «Не получается, — решила я. — Не умею рассказывать. Надо пойти за Ириной. Нельзя рисковать». Но в это время Ольшанский посмотрел на меня в упор и улыбнулся:
— Ну, профессор?
И я тоже улыбнулась и стала продолжать. Я рассказала ему о том, что ещё перед войной учёный Вологдин предложил заменить сложный процесс цементации поверхностной закалкой металла посредством токов высокой частоты. В этом случае закалка стала бы минутным делом. Получилась бы огромная экономия во времени, не говоря уже об улучшении качества самой закалки.
— Так в чём же дело? — прервал меня Ольшанский. — Калите себе на здоровье по этому самому способу, раз все так ясно.
Тут меня точно подстегнул кто-то. Я сразу сбилась со своего «профессорского» тона. Воспоминания нахлынули на меня.
…Я вспомнила, как однажды после работы — это было уже давно — Ирина дала мне прочесть книгу Вологдина и как на другой день рассказала мне о своих планах по внедрению на нашем заводе этого метода. Я вспомнила, как горели большие глаза Ирины, когда она говорила, какую это произведёт революцию на нашем заводе, и как бегал её карандаш по бумаге, когда она подсчитывала примерную экономию.
Я вспомнила, как мы пошли с нашим предложением к главному металлургу Абросимову, нашему главному «врагу»…
В ушах моих зазвучали спокойные, размеренные слова Абросимова, что никакой Америки мы своим предложением не открываем, что способ Вологдина давно известен и применяется, но применяется там, где есть поточное производство и стандартные, раз навсегда установленные размеры деталей. Это, так сказать, уже вчерашний день техники. Но у нас на заводе, при огромном разнообразии деталей, применение высокочастотной закалки — просто утопия.
С этого всё началось. Наша лаборатория повела войну. Мы были и у главного инженера, и у директора завода, писали письмо в наркомат, спорили до хрипоты. Не знаю, как это всё получилось, но дело с закалкой захватило меня, я места себе не находила оттого, что всё было так ясно, но люди знающие, авторитетные люди не соглашались с нами. Нас убеждали, доказывали, что внедрение высокочастотной закалки на нашем заводе было бы сизифовым трудом, что, не говоря обо всём прочем, пришлось бы поднять тысячи чертежей, просмотреть и выбрать тысячи вырабатываемых на нашем заводе деталей и для каждой из них конструировать индуктор — специальное приспособление, в котором деталь проходила бы закалку.
Иной раз мы сами пугались трудностей, вставших перед нами, уже готовы были сдаться, перейти на чужую, противоположную точку зрения, но потом, оставшись одни, снова готовы были идти в бой. Тогда я чувствовала себя так же, как в ту страшную зиму, когда мне поручили организовать детский дом и я поняла, что организую его во что бы то ни стало, хотя и не знала, с чего начать. Мне было больно, когда нас высмеивали, упрекали в прожектёрстве, в технической безграмотности. Иногда я проклинала все на свете и готова была плакать от бессилия и досады. Тогда мне хотелось сказать всем, кто выступаем против нас, что для меня это дело не просто техника, не просто сталь, но гораздо больше, что-то такое, что и мне самой трудно объяснить…
На моих глазах с заводом происходили чудеса. Совершенно незаметно за какой-нибудь год он вырос, и уже во время войны выстроенные цехи стали нормально действующими.
Однажды я сидела в лаборатории и вдруг услышала крик Ирины из соседней комнаты:
— Смотрите, смотрите!
Я и две девушки-лаборантки вбежали в комнату Ирины. Она стояла у окна и смотрела во двор. Я подбежала к окну и увидела, что в настежь открытые заводские ворота въезжает вереница грузовиков. Груз был покрыт брезентом, но я сразу заметила, что это станки.
— Чувствуете, что это такое? — торжествующе спросила Ирина, оборачиваясь к нам.
— Станки, — сказала я.
— Станки, — подтвердила Ирина. — Но какие станки! Это наше оборудование возвращается с востока! Подумать только, я сама, своими руками упаковывала их… И Иваныч тоже… А теперь всё возвращается
