Оставалось продолжать занятия чистой наукой, благо двигать ее было куда. Теория самосинхронных схем не стояла на месте ни единого дня. Профессор Варшавский, окруженный соратниками, осваивал все новые и новые ее горизонты, строча доклад за докладом и статью за статьей. Строчил он их на русском языке; к публикации же везде принимали только на английском.
Английским языком Ильич владел по-своему свободно. В известном смысле, он был с этим языком запанибрата. Не вникая в тонкости грамматики и произношения, ведя беседу по модели 'твоя моя понимай', он никогда не испытывал ни малейших трудностей ни в научных дискуссиях, ни в чтении лекций, ни в общении с носителями языка. Я, овладевавший английским долго, академично и мучительно, не уставал завидовать этому его замечательному дару.
Когда Ильич хотел сказать 'задержка цепи', он говорил 'зе делай оф зе сырквит'. Профессора Мараховского называл в третьем лице 'зе Слава'. Меня - 'зе Вадик'. И вообще любил определенный артикль больше всех остальных английских слов, вместе взятых. А коммуникативных проблем ведать не ведал.
Никогда не забуду блистательного диалога, прозвучавшего в день переезда нашей лаборатории в другое крыло университета. Я таскал книги и бумаги, грузчики перевозили оборудование, а специально обученные монтеры подключали это оборудование к проводке в новых кабинетах. Ильич, ожидавший важного звонка, нетерпеливо наблюдал за их трудами.
- Слушай, - сказал он мне. - Спроси у них, когда телефон заработает… А, вон переводчица стоит, сам спрошу…
Он стремительным шагом подошел к молоденькой переводчице-японке и, помогая себе бурной жестикуляцией, произнес буквально следующее:
- ВЭН ЗЕ БЕГАН ЗЕ ВОК ЗЕ ТЕЛЕФОН?
- In just five minutes, - не моргнув глазом, ответила переводчица.
Тем не менее, писать статьи, доклады, письма и официальные документы ему было сподручнее на родном языке. Поэтому все, выходившее из-под пера Варшавского, отправлялось ко мне на стол с директивой 'перетолмачить'. Мой английский тоже был далеко не блестящ в плане стиля - но, по крайней мере, артиклями я не злоупотреблял. А к другому делу ему меня было уже не приспособить.
Впрочем, потихоньку совершенствовался и мой японский - так что со временем меня стало можно приспособлять к устному переводу. Необходимость такого перевода резко возросла, когда у Ильича обозначились проблемы со здоровьем. Я неизменно сопровождал его в походах по врачам и даже присутствовал на четырех операциях - включая две кардиологических.
Перед глазами у меня навсегда застыла такая картина: Ильич, накануне перенесший вторую операцию на сердце, лежит в реанимационной палате. К локтевому сгибу у него прикреплена игла капельницы, к ноздрям - трубки от кислородного баллона. Ни сесть, ни перевернуться. Вокруг колдуют сестры и санитарки. Я и моя теща стоим рядом в ожидании врачебного обхода.
- Знаешь, что, Вадик? - говорит больной сквозь переплетение проводов и трубок. - Хорошо бы тебе остаться здесь на ночь.
- Конечно, Виктор Ильич, - киваю я. - Если очень нужно, то останусь, какой разговор…
- Серьезно, Вадик! - повторяет он. - Ты ОБЯЗАТЕЛЬНО должен остаться! Здесь ночью на дежурстве ТАКИЕ ДЕВКИ !!!…
Март 2000 (отвальная Виктора Ильича). Слева направо: Варшавский, Мараховский, Лашевский и примкнувший к ним Смоленский.
Метафора, вынесенная мною в заголовок этих воспоминаний, может показаться нелепой близко знавшим Виктора Ильича Варшавского. В самом деле - как можно уподобить Моцарту человека, которому медведи оттоптали оба уха и который сам не упускал случая этим похвастать? Я помню, как однажды у нас в Айдзу гостила Сигэми Яманоути, японская певица, специализирующаяся на русском репертуаре. За столом было весело, народ вспоминал старые песни; Ильич же неизменно поправлял перевиравших слова. Сигэми удивлялась:
- Вы так много знаете песен!
- Конечно! - довольно кивал Ильич. - Я вообще все слова всех песен знаю.
- А мелодии? - уточняла Сигэми.
- А мелодий не знаю, - сокрушенно признавался Ильич. - И не знаю,
Вольфганг Амадей Моцарт, каким он предстает в трагедии Пушкина или фильме Милоша Формана, замечателен не тем, что пишет музыку. Для родившегося Моцартом музыкой может стать все, что угодно, - вплоть до цифровых электронных схем. На шестидесятилетнем юбилее Варшавского один восторженный гость, толкая речь о разностороннем даровании юбиляра, сравнил его с Леонардо да Винчи. Наверное, оправдана и такая параллель. И все же, сравнение с Моцартом видится мне куда более точным. Потому что моцартианство перло из Ильича в самых невообразимых количествах. Оно перло из него ежесекундно - и в серьезных вещах, и в мелочах. Вся его жизнь была сплошной 'Волшебной флейтой'.
В работе он мог быть требовательным и жестким до беспощадности. За это на него обижались. С ним ссорились. От него уходили. Помните божественную сцену в фильме 'Амадей', где Моцарт пытается подключить друга Сальери к процессу сочинения музыки? 'Я не поспеваю за тобой!!!' - кричит в отчаянии Сальери, озлобленный и восхищенный одновременно. Но Моцарт не может медленнее и не может снисходительнее. Потому что это его музыка. Это Абсолют.
А когда музыка отдыхает, Моцарт может побыть другим. Он может хохотать над игрой слепого скрыпача, травить анекдоты про Василия Иваныча, и вообще откупорить бутылку. И это будет все тот же Моцарт. Я видел обе ипостаси - но, поскольку кремниевой музыки сам не сочинял, то вторую ипостась видел несколько чаще. Наверное, мне повезло.
Вижу, как распахивается дверь в мой кабинет, стремительно входит Ильич, размахивает руками, таращит глаза и кричит не своим голосом:
- ТЫ ЧЕГО, О…..ЕЛ?
И тычет пальцем в коридор. В коридоре три тележки, на тележках десять здоровенных ящиков. В каждом ящике - пятьдесят коробок. В каждой коробке - сто почтовых конвертов. Это я, составляя по каталогу заказы для канцелярских нужд лаборатории, хотел заказать пятьсот штук - но, по тогдашней своей малограмотности, перепутал иероглифы и заказал не пятьсот, а пятьдесят тысяч. Клерки из отдела снабжения, нимало не смутившись, доставили заказанное прямо к дверям. Средства списаны, обратно не отыграть.
Сконфуженный, распихиваю ящики по углам и полкам в своем кабинете. Через пять минут опять появляется Ильич.
- Вадик! Я стих придумал! 'Опа! Опа! Срослись два энвелопа!'
Глаза горят. Победная ухмылка на правую сторону. И ни одного седого волоса.
Мир, как известно, полон парадоксов. Вот один: человек, посвятивший себя распределенному управлению в электронных системах, воинственно не терпит никакого распределенного управления в жизни. Самосинхронные изыскания в науке ничуть не мешали Виктору Варшавскому исправно выполнять роль генератора синхросигналов в научной команде, органично и последовательно держась принципа железной руки. При всем своем моцартианстве он всегда оставался сильной и доминирующей личностью. Альфа- самцом, как это называют этологи. Не берусь судить, в какой степени это ему помогало, а в какой вредило. Имело место и то, и другое.
- Вадик, - жаловался мне профессор Лашевский, - ну как можно с ним разговаривать? Я ему говорю: 'Вот, Витя, я сегодня в 'Известиях' читал…' А он мне: 'Да это херня, вот я в 'Известиях' читал…' Хоть бы дослушал!..
Что и говорить, это в нем присутствовало. Безоговорочное лидерство было необходимо ему всегда и везде. Как в большом, так и в малом. Иной раз доходило до смешного.
- Негоро? - вскрикивал он страшным голосом, играя с внуками в пиратов. - Я не Негоро! Я Иоган Себастьян Перейра!!!
