нас был – платить раз в месяц, аккуратно. А раз платить нечем – извини-подвинься. Ты мне не сват и не брат, и жилплощадь я могу кому другому сдать, у кого бабки водятся. И нечего на меня таращиться.
Не боюсь я тебя! А станешь руки распускать, я живо наряд вызову…
Квартирант поморщился и усиленно задымил сигаретой, стараясь забить густую вонь одеколонного перегара. Дядя Федя продолжал говорить, распаляясь все больше по мере того, как вызванное порцией почти чистого спирта опьянение отключало в нем сдерживающие центры. Он уже кричал, захлебываясь и брызгая слюной, словно торопясь высказать все свои обиды и претензии до того, как пройдет хмель. Он поминал буржуев и жуликов, которые разворовали страну, и все время грозился вызвать милицию – видимо, эта идея показалась ему донельзя привлекательной. Квартирант слушал его молча, привалившись плечом к дверному косяку и высоко заломив густую черную бровь. Он задумчиво дымил сигаретой, с интересом разглядывая дядю Федю. Его спокойствие еще больше раззадорило старика, и он, оставив в покое абстрактных буржуев и расхитителей социалистической собственности, перешел на личности.
– Надо еще проверить, кто ты такой! – сипло вопил он, тараща мутные глаза и размахивая трясущимися руками. – Дармоед, ворюга! С дружками, небось, бабки не поделил, вот и хоронишься тут, как медведь в берлоге. Вот вызову наряд, они живо разберутся, откуда ты такой черномазый – из Грозного или еще откуда…
Квартирант вдруг выбросил вперед руку, сгреб дядю Федю за грудки, развернул и крепко припечатал спиной к стене. Силища у него была действительно медвежья. Из дяди Феди вышибло дух, он непроизвольно вякнул и замолчал. Висевшая на стене банная шайка сорвалась с гвоздя, ударилась о покрытую чешуйками отставшей краски ржавую трубу змеевика, отскочила и с грохотом обрушилась в ванну. Судорожно хватая воздух широко разинутым ртом, дядя Федя с ужасом увидел у самого своего лица бешено суженные серые глаза квартиранта, сейчас казавшиеся темно-синими, почти черными. Постоялец оторвал дядю Федю от стены и еще раз припечатал его к ней лопатками, да так, что кое-как державшийся на одном ржавом шурупе пыльный, засиженный мухами светильник над дверью испуганно моргнул, а со стены сорвалась и с лязгом упала на пол кафельная плитка.
– Помолчи, Федор Артемьевич, – негромко сказал квартирант. В зубах у него все еще дымился окурок. Пока он говорил, с окурка сорвался наросший на нем столбик пепла и бесшумно упал вниз, рассыпавшись в пыль на грязном кафеле пола. – Ты, когда пьяный, много лишнего говоришь. А язык, он ведь, знаешь, не только до Киева может довести, но и до могилы.
Дядя Федя почувствовал, что снова может дышать, и слабо оттолкнулся обеими руками, уперевшись ими в твердую, как доска, грудь своего постояльца. Квартирант его не удерживал.
– Ты… Ты… – пробормотал дядя Федя, трясущимися руками заталкивая обратно в штаны выбившуюся из-под ремня байковую рубашку. – Ты чего делаешь, гад? Ты меня, пожилого человека, в моем же доме…
Голос его внезапно дрогнул от приступа жалости к себе, и по горящей нездоровым румянцем дряблой щеке медленно скатилась одинокая мутная слеза.
У квартиранта вдруг изменилось выражение лица – казалось, он борется с сильнейшим приступом тошноты.
– Ладно, старик, – глухо сказал он и, обойдя дядю Федю, подошел к умывальнику. Вода с шумом полилась в треснувшую, заляпанную зубной пастой и ржавыми потеками раковину. – Ладно, – повторил он, споласкивая руки под тугой, сильно отдающей хлоркой струей. – Повоевали, и хватит.
Про Грозный – это ты зря. Со зла ты это, Федор Артемьевич. Ну, какой из меня чеченец? А деньги – вот, возьми.
Он сунул руку в задний карман джинсов. Дядя Федя непроизвольно отпрянул – ему почему-то почудилось, что его квартирант сейчас вынет из кармана нож, а то и, чего доброго, пистолет. Но в руке у постояльца действительно оказались деньги – две новенькие, словно только что из-под пресса, зеленоватые купюры с портретом какого-то мордатого мужика с локонами до плеч и с неприятной жабьей физиономией.
– Держи, – протягивая деньги, сказал квартирант. – Я тебе сильно задолжал. Так уж получилось, извини.
– Да чего там, – рассеянно сказал дядя Федя, с опаской беря деньги. Переход от скандала и драки к более приятным материям был чересчур неожиданным, и старик совершенно растерялся. В голове у него было пусто, и в этой полупьяной пустоте гвоздем сидела одна-единственная мысль: двести долларов – это, черт их побери совсем, ровно двести бутылок водки. – Чего там – извини, – продолжал он, бережно засовывая деньги в нагрудный карман рубашки и застегивая клапан на пуговку. – Дело житейское, с кем не бывает. Ты мне слово, я тебе два… Не поубивали друг дружку, и ладно. Я в молодости, бывало, тоже…
Он замолчал и осторожно пригладил клапан кармана дрожащей ладонью, словно боялся, что деньги вот-вот исчезнут. Жизнь буквально на глазах обретала смысл, кровь быстрее побежала по жилам, глаза заблестели.
– В магазин, что ли, сгонять, – с деланной нерешительностью сказал он. – Тебе в магазине ничего не надо?
– Да нет, – сказал квартирант и отступил в прихожую, давая дяде Феде выбраться из ванной.
Под ногой у него коротко звякнул осколок упавшей со стены плитки. – Только ты, дядя Федя, деньги в обменник неси. К валютчикам на улице не суйся.
Разведут тебя на пальцах, останешься без копейки в кармане, да еще и морду набьют, если шуметь начнешь.
– Не учи ученого, – проворчал дядя Федя, торопливо сдергивая с вешалки куртку и нахлобучивая на плешь шапку.
– Эх, ты, – почему-то загрустил квартирант. – Дядя Федя съел медведя…
Ноги сами несли его к обменному пункту. Погода стояла пасмурная, сырая и холодная. Выпавший накануне снег еще лежал на газонах рваными грязно-белыми заплатами, но на тротуарах его уже растоптали в сырую серо-коричневую кашу, которая противно хлюпала под ногами и разлеталась во все стороны мокрыми лепешками. Лица встречных людей казались бледными и озабоченными, но дядя Федя не замечал ничего вокруг, окрыленный лежавшими у сердца деньгами. На полпути к обменнику он вдруг спохватился: вряд ли стоило разгуливать по улицам с такой суммой в кармане. Тем более, что менять все доллары разом он вовсе не собирался. Пока хватит и одной бумажки, а вторая пускай полежит в заначке…
Он немного потоптался на месте, а потом решительно махнул рукой: да чего там! Волков бояться – в лес не ходить. У любого из нынешних сопляков каждый день вдвое большая сумма расходится на коньяк, баб и сигареты. Для них это не деньги. А с другой стороны, кому может прийти в голову, что у него, дяди Феди, в кармане засаленной байковой рубахи лежит двести баксов новенькими хрустящими бумажками? Правильно, никому. Значит, нечего дергаться. Надо поторапливаться, а то в горле совсем пересохло…
Очереди в обменном пункте, слава богу, не было.
Дядя Федя сложился пополам и заглянул в прорезанное в зеркальном, с золотистым отливом, непрозрачном стекле узкое окошечко. Внутри зеркальной будки, как червяк в ореховой скорлупе, сидела густо накрашенная девица лет двадцати и читала какой-то иллюстрированный журнал. Когда дядя Федя положил в приемный лоток одну из своих бумажек, она отложила в сторону журнал и небрежно взяла купюру наманикюренными пальчиками. Дядя Федя ревниво наблюдал за ее действиями.
– Менять будете все? – не глядя на него, спросила девица.
– Чего? – не понял дядя Федя, который немного отвлекся от дела, задавшись вопросом, какова на ощупь грудь кассирши. С виду она была очень даже ничего, и дядя Федя подумал, что лет тридцать назад наверняка не удержался бы – просунул руку в это окошечко и пощупал. Ну наорала бы она на него, ну кликнула бы милицию… Милиционеры – тоже люди.
Отвели бы его за угол, с глаз долой, посмеялись да и отпустили.
– Я спрашиваю, менять будете все сто долларов? – повторила свой вопрос кассирша.
Дядя Федя со скрипом почесал заросший седой щетиной подбородок. С одной стороны, было очень заманчиво взять в руки целую кучу денег, а с другой – ну, на что ему столько за один раз? И потом, есть ведь еще и инфляция, мать ее так и разэтак…
– Баксов двадцать поменяй, а остальное так отдай, – решил он. – Только бумажки чтобы поновее, а то
