— Да я ж не пью!
— Это крещение, — выговорил торжественно Хезус.
Педро принял чашу под общий хохот, потому что лицо «крестника» стало таким грустным и несчастным, будто его угощали касторкой.
Висенте, высокий, как Хезус, только со свежим и полным юношеским лицом, сказал:
— Будь испанцем!
Педро выпил полную чашу.
Танкисты отправились к кухне, а крестник — за ближние деревья. Он вернулся бледный, но был весел — хмель все-таки остался…
— Ты, Педро, больше похож на мадридца, чем на русского, — сказал Хезус Педрогесо, — хоть совсем не умеешь пить.
— Я не только не умею пить. Я еще ни разу не видел боя быков! Какой же я после этого испанец?
— Ты не видел корриды дель торрос? — Висенте изумился так, будто услышал, что Педро никогда не видел солнца или травы.
— Да, Педро, — подтвердил Антонио, — конечно, ты очень похож на испанца, но ты не испанец, если не видел этого…
— А что нам стоит устроить корриду? — спросил Хезус. — Отправим людей в ближайшее селение, и они приведут быка.
— Это совсем не так просто, — ответил Антонио.
Антонио, комиссар танкового батальона, был астурийским горняком, но походил на веселого щуплого мальчишку с грустными глазами, который всегда оставался жизнерадостным и отзывчивым на шутку.
— Почему же не просто? — разгорячился Висенте. — Были бы быки, а корриду мы устроим!
— Быки не похожи на франкистов, которые звереют от одного слова «красный», — подмигнул Антонио. — Их придется злить до крови. Но и тогда они не станут как следует драться.
— Посмотрим, — сказал Висенте. — Я берусь их сделать настоящими боевыми быками.
Обед еще не был кончен, когда к расположению танкистов подъехал грузовик. Бойцы достали из кузова аккуратно скатанный брезент.
Никто не спрашивал, что там. Все знали — там то, что осталось от экипажей Мануэля и Хозе.
Брезент не стали разворачивать. Его подняли на плечи и понесли на опушку молодой оливковой рощи, совсем молодой, еще не давшей ни одного плода, еще не разу не цветшей.
Несли очень осторожно.
На опушке опустили ношу на землю. Стали рыть братскую могилу, но размером она была не больше, чем на одного человека. Под травой, сочной и яркой по-весеннему, открылась красноватая влажная земля, упругая, как тело.
Педро смотрел, как врезается лезвие его саперной лопатки в эту красноватую почву, и, выбрасывая наверх широкие пласты, думал о том, что здешняя земля плотнее и тяжелей той, которую ему приходилось рыть в детстве, совсем не похожа на ту, которую он и миллионы людей в России называют родной.
Потом Педро услышал, что в ветвях олив запела какая-то птица, которой он не знал, и пела долго. Люди молчали, слышалось лишь громкое дыхание тех, кто копал.
Подошел Антонио и, молча протянув руку, взял у Педро лопату. Педро вылез из ямы, стал поодаль в группе танкистов. Он все думал о родной земле. А ведь, пожалуй, раньше, перед отправкой в Испанию, эти слова — «родная земля» — могли показаться ему и громкими. Теперь они не казались такими. …Вчера, когда они с Хезусом проходили вдоль линии окопов, Педро, споткнувшись, негромко ругнулся по-украински. Из окопа, где находились пехотинцы, его тотчас окликнули на родном языке. И оттуда поднялся такой же коренастый, как Педро, парень, спросил его, откуда он знает язык. Педро сказал, что он с Украины. Михась — так звали пехотинца — заволновался, спросил:
— Давно?
— Нет, месяца два.
— А нет ли у вас родной земли?
Педро ответил, что не взял с собой.
— Ни горстки?
Михась был поражен. Потом он рассказал, что его отец покинул «Вкраину» перед революцией, уехал в Америку. Счастья он там не нашел, а горе проехало с ним без билета, транзитом. Теперь отец проводил сына в Испанию — помочь уберечь счастье других.
Михась, рассказывая, не сводил взгляда с ботинок Педро.
— Может, у вас на подметке где-нибудь осталась… Хоть кусочек… — И он нагнулся, стал осматривать ботинок и, найдя кусочек, не похожий на здешнюю землю, завернул его в чистую тряпицу…
Вспоминая об этом, Педро слушал звучную речь комиссара танкового батальона Антонио. Комиссар тоже говорил о родной земле, о свободе, за которую погибли испанские парни, и самые высокие слова, произносимые им, и клятвенно вскинутые к вискам кулаки — все это было и простым и торжественным.
Потом грянул салют.
Танкистов хоронили на склоне холма, который наверняка был виден из траншей франкистов.
Педро ждал, что они вот-вот откроют огонь.
«При современной войне похороны сразу после боя на виду у противника возможны, наверно, только в Испании! — подумал он. — А в тридцать шестом году, по рассказам, в затишьях между боями франкисты устраивали футбольные матчи с республиканцами… Но те времена прошли. Слишком много зверств совершили фашисты, чтобы испанцы могли вести войну, как во времена рыцарства! Стоит только вспомнить Теруэль. Беженцы рассказывали, как тысячи рабочих были убиты, замучены, расстреляны в своих домах, у домов и на площадях…»
Теперь испанцы знают, что такое война с фашистами. Ведь до этого Испания не воевала почти два столетия, если не считать партизанскую борьбу с Наполеоном. И вот люди, жившие представлениями о войне времен Очакова и покоренья Крыма, столкнулись лицом к лицу с фашизмом, с фашистскими танками и бомбардировщиками.
Они устояли. Выстояли. Одерживали победы и жили верой в победу. Хотя в Европе по ним звонят погребальные колокола. Официальные колокола.
Он прибыл в Испанию в дни последних боев за Теруэль.
Полуразбитый вокзал первого испанского городка, огромные плакаты на стенах, призывающие к борьбе, бдительности, живо напомнили Петру Тарасовичу полузабытое, виденное с детства — времена гражданской войны.
Солнечная Барселона встретила его, Педро Рауля — такова была испанская фамилия, которую уже по обычаю он себе выбрал, — скорбным известием: после жестокой четырехмесячной борьбы пал Теруэль. Испания была в трауре. Но в глазах бойцов, которых Педро стал учить танковому делу, были жесткая решимость и свет надежды.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бык, белый в коричневых пятнах, равнодушно понюхал красную ткань импровизированной мулеты, шумно вздохнул и, опустив голову, стал прилежно щипать траву.
Педро не сдержал улыбки.
Танки поставили в круг, огородив ими «арену». Посредине нее стоял Висенте — особенно стройный сейчас, с развевающейся мулетой на шпаге.
Зрители, разместившиеся на танках, как на трибунах, заворчали, Висенте отошел на несколько шагов и снова издали подразнил быка мулетой. Бык перестал есть, настороженно, исподлобья посмотрел на трепещущую красную ткань, двинулся к ней. Но, подойдя вплотную, снова, как слепой, ткнулся носом в мулету и, фыркнув, принялся за траву.
Быка осыпали бранью. Кто-то из пехотинцев, пришедших на корриду, выхватил нож и ловко бросил
