По дороге он признается мне, что не спит ночей, волнуясь и мечтая об Образцовой сцене.
— Ты понимаешь, Лидочка, — говорит он, — ведь все эти три года я вырвал из жизни для того только, чтобы попасть на Образцовую. Провинциальная сцена меня не удовлетворит, я так мечтаю о большой, крупной. Мне кажется, если меня не примут — я не переживу.
— Полно, Боб, тебя примут. Ты самый талантливый из мужчин нашего курса.
— Ты это от сердца говоришь?
— Ну вот, разумеется, от сердца.
— Ведь не каприз это, пойми. Мечта всей моей жизни!
— И она исполнится, — говорю я искренно и убежденно.
— Урра! — кричит он, забывшись, на всю площадь. — За это твоему маленькому принцу покупаю шар вот у того джентльмена, — и он указывает рукою на мужичка, продающего шары.
— Перестань, Денисов, ведь это стоит твоего обеда.
— Ну, это дудки, миледи. Анюта завтра накормит меня у вас, а у принца будет шар, или я полнейшее ничтожество и бездарность.
Он подзывает продавца и покупает самый лучший, большой красный шар. Маленький принц видит издали эту многозначущую для него операцию и мчится к нам во всю прыть своих трехлетних ножонок.
И вот, нужно же было случиться такому несчастью! Маленькие ножонки заплелись немного, и крошечная фигурка, с жалкой гримаской, плача, растянулась на песке. В тот же миг злополучный шар выскользнул из рук Боба и, плавно колеблясь, поплыл в воздухе.
А публике Екатерининского сквера, к великому удовольствию нянек и ребятишек, представилось курьезное зрелище, как длинный человек с желтым лицом факира прыгал на месте с вытянутыми вверх руками, стараясь поймать за веревочку шар, уплывавший все выше и выше в голубое пространство.
В больших белых залах Вдовьего дома в вечерние часы, когда вся вдовья половина засыпает крепким сном, так приятно заниматься.
Саня Орлова, Ольга и я забрались в самую последнюю и менее других посещаемую вдовами- старушками залу и там решили пройти монологи Антигоны и ее сцены с сестрою.
Десять ударов давно отбило на больших часах в коридоре, и точно легким синеватым туманом сумерек застлало огромную залу. В этом красивом таинственном полумраке так рельефно выделялось серое платье Сани, вся ее небольшая фигура с поднятыми вверх руками, заломленными над головой, Так красиво звучал ее голос, когда она изливала предсмертные жалобы Антигоны:
Мы с Ольгой стоим притихшие, подавленные этой глубиной чувства, этой красотой темперамента и голоса, такого низкого, грудного и бархатного в то же время.
— Ее приимут — она талант, — шепчет мне Елочка.
— О, она сама не пойдет на Образцовую сцену, — таким же тихим шепотом отвечаю я, — она хочет служить в провинции, она желает играть много хороших и сильных ролей. И она права. Разве это не талант, способный подчинить толпу? А голос?
— Слушай! Слушай! — зашептала с каким-то таинственным восторгом Ольга.
В эту минуту лунный свет прорезал серебристо-голубоватой полоской залу и осветил трагическую фигуру Сани и ее вдохновенное лицо.
Полетели крылатыми мощными орлицами прекрасные слова Антигоны, приговоренной к смерти врагом ее умерших братьев и отца. Прекрасная греческая царевна, как живая, встала перед рами.
Но что это? Белая тень заслонила от нас Саню, став между нами и ею… Белый капот, похожий на древний хитон, подобранные под белый же шарф седые волосы, и прямая, девически-стройная фигура появилась перед нами.
— Графиня Кора! Молчаливая графиня! — прошептали мы все трое и склонились перед ней в низком почтительном реверансе.
Она оглядела нас всех троих, при лунном свете сама похожая на странную таинственную сказку. Ее взгляд пробежал мельком по Елочке, по мне и задержался на лице Сани.
И вот произошло то, чего все мы трое не ожидали. Графиня сделала два шага, приблизилась к Сане, и тонкие руки, прикрытые белым батистом матинэ, обвились вокруг шеи девушки. Глаза графини с любовью остановились на печальном, несколько смущенном и чуть-чуть испуганном лице Орловой, и она заговорила, тихим и нежным, как бы надломленным горем голосом.
— Милое дитя… — произнесла она, и точно музыка под рукой незримого музыканта зазвучал в наших ушах ее голос, — я знаю, что вы декламировали сейчас. Я знаю этот отрывок. И под чудным небом Эллады мы с мужем и покойной дочерью слышали эту божественную трагедию Софокла. Это был последний спектакль, который мы видели вместе… Потом уехали в ту ужасную страну, где нас ждало горе, где погиб граф, где умерла моя девочка. Милое дитя, вы не знали горя потери, когда любимое, дорогое существо, осыпанное цветами, лежит неподвижное в белом гробу! Вы не видели горя, милые дети, — уже ко всем нам обратилась она, и ее печальные глаза загорелись ярко, — и не дай вам Бог испытать его. Все приходит, уходит мимолетно: и радости, и грезы жизни, и золотые сны юности, все забывается, но не горе, нет. Горе потери дорогих существ, горе вечно… Будьте счастливы, дети, этого желает вам от души бедная графиня Кора. А за монологи Антигоны благодарю вас. Они дали мне минуту забвенья, один счастливый миг!..
Легкое прикосновение к нашим пальцам холодной нежной тонкой руки — и она исчезла за дверью залы так же быстро, почти незаметно, как и в первый раз.
Саня упала головою на скамейку и, сжав шею пальцами, беззвучно зарыдала от жалости. Я и Ольга стояли, замирая и не отводя глаз от порога, где, как нам чудилось, стояла еще залитая серебряным сиянием месяца тонкая высокая фигура графини. И точно какой-то вихрь ворвался мне в душу.
— Ольга! Саня! — закричала я в приступе какой-то чужой, словно бури захватившей все мое существо, непонятной и неведомой силы. — Оля! Саня! Сколько горя на земле! Вот мы страдаем, волнуемся по пустякам, сгораем на медленном огне и снова оживаем от малейшей неприятности, от маленькой невзгоды или радости. Мы боремся и кипим за этот злосчастный конкурс, за получение места на Образцовой сцене, а тут вся жизнь кончена с молодых лет… Тут умирают близкие у человека, и он, этот человек, эта печальная графиня Кора, навсегда замыкается печатью молчанья от людей. Велика же любовь ее к умершим, если напоминание об «Антигоне», виденной ею с ними, заставило ее заговорить.
Я хочу сказать еще что-то и не могу… Мои мысли кружатся, как огненные птицы, и душа моя горит, как в огне. Смутные образы встают передо мною. Я не в силах оставаться в этих залах, меня влечет на воздух, за стены Смольного монастыря. Лечу как на крыльях, несусь по длинным коридорам, оставив в недоумении моих подруг. Беру извозчика и умоляю его скорее ехать на Фонтанку. Что-то толкает меня, что-то гонит вперед… Желание писать стихи, как бывало в дни юности и отрочества? Вылить в дневнике свои мысли на бумагу? Нет, это что-то другое, чему еще нет названия, нет имени, что совсем еще ново и непонятно для меня.
Дома все спят, и никто не слышит моего прихода. Впрочем, никто и не должен слышать: у меня ключ
