На мгновение пугаюсь его взгляда. Заставляю себя быть спокойной.
— Посмотрите, какой милый шмель, — говорю я ему принужденно дружелюбно.
— Милый, да, да, очень милый, — хихикает он, уставившись на меня мутным взглядом.
Я пытаюсь убежать. Но садовник оказывается неожиданно проворным и сильным. Он хватает, обнимает и целует меня.
— Ты хорошенькая, Оля, — стонет он и прижимает к себе так, что у меня перехватывает дыхание.
Я кусаю его за руку и плюю в него.
Он вскрикивает от боли и ослабляет свои объятия. Я убегаю.
Первый поцелуй чужого мужчины внушает мне отвращение. Мужские ласки мне противны. Пока…
Даже папиным ласкам я поддаюсь, пересиливая себя: его поцелуи пахнут табаком, а борода колется. И то и другое мне решительно не нравится. Правда, пока…
И другое воспоминание словно вспышка молнии на безоблачном небе.
Дядя Женя, как мы, дети, зовем его, служит в армии. Он и выглядит так, как должно офицеру: крупный, стройный, спортивный, при этом хорошо воспитан и всегда весел. Мы знаем дядю Женю только веселым и улыбающимся. Он принимает участие в наших кругосветных путешествиях в корзинах еще лучше и дольше, чем папа.
Дядя Женя возвращается с папой после верховой прогулки. Он давно дружен с родителями.
Мама на этот раз после обеда не катается с ними, так как ожидает гостей и занята приготовлением к чаепитию и музыкальному вечеру. Она будет сама музицировать с папой и дядей Женей. Для литературной части вечера припасен сюрприз: Ольга Книппер-Чехова, жена дяди Антона, пообещала прочитать еще не опубликованный рассказ Чехова. Папа и дядя Женя немного опоздали; они приносят извинения маме и обещают поторопиться с переодеванием.
Первые гости уже беседуют в зале; среди них, как всегда, мамины поклонники.
С усмешкой косясь на галантных господ, папа говорит:
— Я люблю тебя за то, что ты — комета, а вот твой «хвост» не очень одобряю.
На секунду мама задета. Постоянно меняющиеся поклонники — часть ее жизни, с тех пор как она себя помнит. Ей никогда и в голову не приходит всерьез воспринимать этот «хвост». Да и папе тоже. Напротив: он гордится тем, что у мамы есть поклонники.
Отчего же тогда вдруг это замечание, отчего проскользнула эта горечь?
В скором времени папу переводят в Петербург. Мама и мы, дети, не сразу последуем за ним. Мама должна распродать имущество и затем сначала поехать с нами в Москву. Там мы должны будем акклиматизироваться, прежде чем окончательно поселимся в Петербурге.
Итак, мама и папа будут в разлуке почти год.
Не опасается ли он московских поклонников?
Дядя Женя рассеивает эти мысли: он смеется своим звонким юношеским смехом над папиным замечанием о комете и ее хвосте.
Когда позднее папа, мама и дядя Женя вместе музицируют, от напряженности не остается и следа. Они, как и всегда, играют очень слаженно.
Позднее (тетя Оля уже прочитала рассказ Чехова) папа такой, каким его знают друзья: вежливый и уравновешенный. И когда мама на мгновение остается одна, он шепчет ей то, что всегда говорит, когда после минуты дурного настроения хочет выглядеть веселым: «Je t'aime, ma fleur d'amour…»*
Мама счастливо улыбается. Папа занимается гостями.
Он и не замечает, что несколько минут спустя мамы с дядей Женей уже нет в гостиной.
Мама направляется в кухню, собираясь дать еще несколько указаний прислуге. Дядя Женя следует за ней и просит выслушать.
— Непременно сейчас, дело не терпит отлагательства, — говорит он с особым значением.
Они выходят на террасу. Там можно поговорить без помех.
Дядя Женя предлагает ей «сделать окончательный выбор».
Мама не понимает.
— Вы не должны ехать, — говорит дядя Женя; он так серьезен и настойчив, каким мама его никогда не видела. — Останьтесь, мадам! Оставайтесь здесь с детьми, здесь, на вашей родине. Только здесь вы счастливы. Я знаю это!
Мама обескураженно молчит.
Дядя Женя принимает это молчание за знак согласия.
— С разводом вы можете не спешить, — продолжает он, — я готов ждать. Я готов ждать, как жду до сих пор, пока знаю, что вы остаетесь. Я люблю вас, мадам. И вы знаете это. И я люблю ваших детей. И это вы должны знать…
Лишь мгновение мама смотрит на дядю Женю смущенно. Потом смеется.
— Ну, Женя, — говорит она, продолжая смеяться, как будто не воспринимая всерьез того, что только что услышала. — Ну, Женя, — повторяет она, все еще смеясь и с жестом, словно собираясь добавить: «И что это вам взбрело в голову, вы, большой неразумный мальчик?..»
Потом поворачивается и уходит в дом.
Дядя Женя опустошенным взглядом смотрит ей вслед. В нем сейчас действительно что-то есть от «большого неразумного мальчика», мальчика, который еще никогда не был так унижен, как в эту секунду.
Два дня спустя денщик дяди Жени приносит маме букет цветов и маленький запечатанный пакетик. В пакетике письмо, кольцо и — скрепленная цепочкой с кольцом — револьверная пуля.
Дядя Женя застрелился.
К нашим воспоминаниям о дяде Жене теперь примешивается ненависть. Это он виновен в том, полагаем мы, что мама слегла, несколько недель страдала от душевного расстройства и смогла улыбаться лишь много времени спустя…
Папа же думает о дяде Жене иначе, чем мы, дети. «Теперь я понимаю, задумчиво говорит он однажды маме, — как из-за тебя кто-нибудь может лишить себя жизни…»
Элеонора Дузе «открывает» меня
В пять лет я в Москве.
Дядя Женя забыт. И мамой тоже. Как и на Кавказе, вокруг нее очень быстро снова возникает круг знакомых, друзей, поклонников и почитателей, однако это ни на минуту не ставит под сомнение ее любовь к папе. Мы, дети, незыблемый фундамент этого брака.
Я стою на Красной площади, название которой восходит к XVI столетию, к временам жестокого правления Ивана Грозного*. Я разглядываю Лобное место, на котором неугодные Ивану бояре расставались с жизнью; их кровь обагряла площадь красным…
Я восхищаюсь Кремлем и Собором Василия Блаженного с его пятью куполами, к которому Иван велел прорыть подземный ход, чтобы молиться, отрешившись от всего и полностью уйдя в себя. Как этот самый свирепый из всех царей еще мог молиться, после того как в приступе безудержного гнева убил собственного сына, а тысячи людей были им умерщвлены, не укладывается в моем детском воображении.
Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы предаваться размышлениям об этом, ведь в известном смысле в Москве для меня начинается серьезная жизнь: я иду в школу, вернее, в некое подобие приготовительной школы, нечто среднее между детским садом и гимназией. Первое, чему мы учимся, — это игре в шахматы и тем самым логическому мышлению.
В этот раз Москва для меня всего лишь ограниченная во времени «промежуточная станция». Когда мы переезжаем в Петербург, точнее, в Царское Село, царскую резиденцию, я еще даже не предполагаю, что через несколько лет вернусь в Москву и что тогда меня ждет действительно серьезная жизнь.
