— Он бы лучше, Зазыба ваш… — но не кончила и заплакала навзрыд.
Роза смущенно постояла, а потом спросила, повысив голос:
— Ну, что? Что случилось?
Ганна вдруг как бы очнулась, перестала плакать. — Ничего, — ответила грустно.
— Может, обидел кто?
— Нет.
— Чего ж тогда сидишь? Зазыба вон беспокоится, говорит, без кладовщицы ему там как без рук.
— Обойдется…
— Так…
— А я думала, что вы все — и Дуня, и Сахвея, и ты — пошли в Яшницу. Мужиков из лагеря вызволять.
— Так забегали ж сегодня с переделом.
Постепенно Ганна успокаивалась, и вскоре Роза предложила ей:
— Бери серп, пойдем в Поддубище. А то полосу, пожалуй, выделили.
— Не пойду я.
— Зазыба ж наказывал!
— Так и что?
— А то, что я тебя никак не пойму сегодня.
— Иди, Роза, иди, откуда пришла, — вздохнула Ганна, — а я свою полосу успею сжать.
Тогда Роза спросила открыто.
— Может, и правда Романов прихвостень что?..
— Откуда это известно? — метнула пугливый взгляд на нее Ганна.
— Да.
— Тогда не говори абы что!
— Ну, и то ладно. Что передать Зазыбе?
— Ничего. Скажи, что приду. Напоследок Роза еще сказала:
— Может, нужно что?
— Иди, Роза, иди уж.
— А ребятишки где твои?
— Кто их знает. Небось тоже побежали в Поддубище.
— Так и тебе нечего сидеть одной тут.
— Ладно, иди, Роза…
Ганна снова отвернулась лицом к окну, а Роза постояла некоторое время в нерешительности, потом тихо, будто таясь, вышла за порог.
За околицей, уже на гутянской дороге, Роза догнала Браво-Животовского. Вскинув винтовку прикладом на плечо, тот шел темнее тучи. Розин муж, Иван Самусь, доводился Параске родней, и потому Роза могла заговорить по-свойски с Браво-Животовским даже теперь, когда он стал полицейским.
— Что это вы поздно, дядька Антон?
— Проспал, — буркнул Браво-Животовский. — А ты?
— Бегала вот к Ганне Карпиловой. Зазыба посылал.
— Ясно.
— Почему-то не пошла вот…
— А ты не очень хлопочи за Ганну, — поучительно и тоже по-свойски сказал Браво-Животовский. — Ей и принесут, если надо будет.
— Ну и скажете вы, дядька Антон! — заступилась Роза за подругу. — Много ей нанесли?
— А ты будто все знаешь?
Браво-Животовский перешел на другую обочину дороги. Некоторое время они шли молча. Тогда Роза сказала, будто хотела похвалиться:
— А мы сегодня собирались с бабами идти в Яшницу… Там теперь лагерь военнопленных. Так, может, и наш чей-нибудь там. А Зазыба вдруг поднял людей.
— А я вот спал и не знал, что все в Поддубище подались. Но Браво-Животовский говорил неправду. Обо всем он знал. А чтобы не идти утром вместе со всеми в Поддубище, на то у него были причины. Во-первых, Браво-Животовский рассчитал: незачем лезть вперед, а вот когда раздел хлеба будет закончен или хотя бы войдет в самый разгар, тогда он и заявится — и перед бабиновичским комендантом оправдание есть, мол, без него сделали все, и веремейковцам пока на мозоль не наступишь. Во-вторых, что-то непонятное творилось с Параской. Вчера он спьяну разоткровенничался за столом, а сегодня Параска даже глядеть не хотела на него. Заплаканная, она мыкалась из угла в угол и каждый раз принималась голосить, как только Браво-Животовский пытался заговорить с ней. Со вчерашнего вечера Параске вдруг почему-то начало казаться, что именно от пули ее теперешнего мужа, который, как выяснилось из его же признаний, служил и у красных, и у белых, и у махновцев, погиб на гражданской войне ее первый муж, Андрей Рыженок. И она уже чувствовала великий грех перед своим первым мужем за то, что после него жила с человеками» которого не только не знала, но и вправе была теперь подозревать…
Когда Браво-Животовский и Роза Самусева наконец пришли в Поддубище, мужики, нарезавшие полосы, успели пройти по списку чуть ли не половину деревни.
Браво-Животовский сразу же подошел к Зазыбе, хмуро спросил:
— Или забыл, о чем вчера говорили с тобой?
— Так… — Зазыба взял у Ивана Падерина бумаги и принялся отыскивать пальцем следующую по списку фамилию. — Колхозники ж вроде сами решили, — пояснил он через некоторое время, но головы не поднял, будто вовсе игнорировал Браво-Животовского.
— Что ж, пеняй потом на себя, — тихо сказал ему Браво-Животовский.
XIV
Солнце сияло вовсю, а Чубарю какое-то время казалось, что это оно хотело коснуться земли там, где недавно стояла вышка. И потому будто приостановило свое движение по небу как бы для недолгого равновесия.
Ржаной клин на правом склоне кургана был сплошь усеян жнеями — именно отсюда веремейковцы и начинали отмерять полосы. И через суходол Чубарю были видны и снопы в крестцах, и женщины. Наблюдал за ними Чубарь с мыска того леса, что обрамлял суходол с востока и закрывал от веремейковцев сразу три деревеньки. Смотреть против солнца с каждой минутой становилось трудней, горячий блеск слепил глаза, и Чубарь, стоя меж деревьев, прикрытых спереди кустами можжевельника, жалел, что при таком лучистом солнце почти невозможно узнать людей — и тех, что были в Поддубище, и тех, что подходили туда из деревни.
Когда Чубарь час назад вышел на мелколесье и глазам его открылся этот выкошенный еще в июне суходол, а за ним знакомый курган с теперешним человеческим муравейником, у него возникло такое чувство, будто он вынырнул на поверхность воды, толщу которой от самого дна пришлось преодолевать без глотка воздуха.
Хотя Чубарь и не отваживался пока идти к веремейковцам, однако постепенно уже ощущал то уютное, как сквозь сон, облегчение и то душевное, пусть даже временное, успокоение, которые, несмотря ни на что, приходят в конце долгой дороги. Может, именно потому острого эгоистического ощущения, которое возникает, когда человек, вернувшийся наконец домой, вдруг ясно сознает, что, вопреки его ожиданиям, там все идет как следует, к тому же без его участия, — так вот, такого ощущения в Чубаревом сердце пока не было. Оно зашевелится потом, как только станет до конца понятно все, что в это время происходило в деревнях по обе стороны Беседи. А теперь Чубарь стоял, вглядываясь в желтое пространство пониже солнца, и будто заново и заново переживал свою радость, что так счастливо дошагал сюда. Когда же переставал глядеть на ржаное поле и переводил взгляд ближе, чтобы таким образом расслабить глаза, то каждый раз впереди себя видел, как трепетала, хлопая круглой, будто жестяной листвой, молодая осинка, поднявшаяся над стайкой сосенок, еще не успевших оторвать от земли трехпалые кончики своих лапок. Ветра почти не чувствовалось, по крайней мере, тут, в этом затишье, которое создавали и кусты и деревья вместе, однако осинка почему-то никак не могла уняться, будто и в самом деле была живая и потому боялась чего-то. Казалось, на нее дует кто-то невидимый из огромной пасти или, что еще хуже, подпекает
