Крошки Цахес

остаться у вас, я никого не люблю, кроме вас…» – я кричала. Она подняла меня над огнем и, размахнувшись, кинула в пламя. «Тебе нельзя, – она смотрела в огонь с каким-то задумчивым сожалением. – Сейчас мы поедем вместе, я отвезу тебя сама, я объясню ей. Вставай», – она приказала, и я не посмела ослушаться. Что я могла сделать против ее решенного сожаления? Она уводила меня от себя, передать из рук в руки матери чужого ребенка. Белый больничный платок сполз на затылок. Я потянула его вперед, покрыла голову огненно-красным, как мои паршивые щеки, как Маринины мертвые губы. Врач, она выписывала меня в мир недолеченной. Ф. пошевелила огонь и распахнула дверь. Мы вышли из дома и пошли по тропинке. Мы шли как тогда, но теперь она шла рядом. Мои ноги не скользили. Тропинка была слишком узкой – вдвоем не поместиться. Я шла по темной полосе – по темно- сиреневой тени кустов, насаженных вдоль.

Мама открыла. Она смотрела на нас совершенно спокойно, словно после сегодняшней истории это была обязанность Ф. привести меня домой. Как будто Ф. была нянькой, которую она сама приставила ко мне и теперь собиралась выгнать, сменив милость на гнев. Ф. заговорила тихо и ласково: «Я привезла вам вашу девочку. Мне надо объяснить вам». Они сели по обе стороны – пустой стол, покрытый нарядной клеенкой: вазы с фруктами по темно-синему полю. Яблоки, груши, виноград. Пустой сад. Ф. не приказывала мне, она взглянула, и я поднялась. Сестра спала. Она говорила тихо, я не смела прислушиваться.

Дверь открылась. Теперь, после их тихого разговора, лицо моей матери было растерянным. «Может быть, вы попьете компоту», – мама посмотрела на меня, как будто искала поддержки. Я бросилась к подоконнику за кастрюлей. Ф. не сказала ни да ни нет. Мама разливала по чашкам, зачерпывая со дна райские сухофрукты: яблоки, груши, изюм – высохшие и вываренные. Потом мама сказала, что теперь она знает, что ответить Борису Григорьевичу. Знает достойный ответ. Одеваясь в прихожей, Ф. сказала, будет лучше, если завтра мама не пустит меня в школу, она так и сказала: мне – не ходи, а ей – не пускайте, несколько дней. «Завтра не ходи», – сказала мама, как будто мне было мало слышанного. Я добралась до постели и уснула мертвым сном. Я уснула быстро, я не успела подумать: как же она одна, глубокой ночью?..

Следующим вечером телефон зазвонил в первый раз. Торжественная Барашкова выложила последние новости: Ленкина мать пришла домой, набросилась на Ленку, и Ленке пришлось выложить, что они курили, и мать всыпала ей по первое число и не пустила в школу, а вместо нее пришла сама и – прямиком к Б.Г., о чем они там, никто не знает, но Ленка позвонила Лариске, а Лариска – дальше, и многие решили с тобой не разговаривать. Тем более, после уроков пришел Б.Г. и сказал, что история заходит слишком далеко. Вовлекаются родители. Сказал, что посмотрел пьесу и лично он не видит в ней ничего ужасного, правда, там есть несколько реплик, которые он, сложись все по-другому, посоветовал бы исключить, убрать, не меняя сути, это – нормальная практика и во взрослых театрах… Я держала трубку и косилась на телефон, как будто это был телеграфный аппарат и из него – прямо в мои глаза – лезла узкая желтоватая ленточка. На ленточке были другие, не Ленкины слова. Тут, стрекотала Ленка, Федька страшно оживился и сказал, что, конечно, он готов убрать, ему и отец говорил, что так всегда, просмотры перед премьерой. А Б.Г. сморщился, просто ужасно, и говорит: ситуация сложилась так, что теперь он принял решение – снять безоговорочно. Что касается всего остального, тут Ленка сказала, что это он, наверное, про курение, все вопросы решены, ни на каких оценках не отразится. А когда Б.Г. ушел, это и началось. Все кричали, что таких, как ты, надо убивать, и посмей ты явиться в школу, я это к тому, чтобы ты не приходила. А кстати, ты опять, что ли, воспаление?.. (Я молчала.) Между прочим, тут Ленка заговорила таинственным шепотом, я сама видела, потом, когда Б.Г. ушел в свой кабинет, Ф. пошла к нему и вышла ужасно бледная, а Б.Г. как выскочит за ней, как побежит рядом, а она ему так отвечает, вопрос решен, я слышала. «Ладно, все, завтра я приду». – «Приде- ешь?» – я слышала, что она ужасно обрадовалась. Я пришла. Английский был первым. Мы стояли под дверью. Все молчали, отводя глаза. Ф. открыла, увидела меня и сказала: «Входите». Она дождалась, пока войдут, и закрыла дверь. Мы остались одни в коридоре. «Убирайся отсюда вон, чтобы я не видела тебя!» В ее глазах стояло дальнее негаснущее зарево. Я пошла. Дверь хлопнула, как выстрел. Теперь, когда прошло четверть века, я знаю, как он называется, этот выстрел, в мой деревянный затылок.

А потом телефон зазвонил во второй раз, и Ирка сказала: сегодня на английском был разговор. Ужасный. У Ф. было такое лицо! Сказала, что в нашей школе все происходит быстрее. Ну, в общем, те – позже, когда уходили, а мы – не успев уйти. Говорила долго, целый урок, Ирка сказала, все не запомнить, но главное, что-то такое, что вроде бы мы все – дело ее рук, а дело наших – то, где мы остались, Ирка помедлила – в помойке… Тут она стала о тебе… Ирка замолчала, дожидалась, пока я спрошу. Я молчала. В общем, она предупреждает всех: если кто-нибудь словом, взглядом или чем там еще у вас есть посмеет на тебе вымещать, она обещает этому кому-нибудь, что найдет способ расправиться с ним, «расправиться, вы запомнили это слово, можете сообщить его своим родителям, мне все равно». Ну вот, сказала Ирка, теперь можешь приходить.

А потом телефон зазвонил в третий раз, и Ирка рассказала, что Федя и Ленка пошли к Б.Г. и попросили взять их в его группу, а за ними увязалась Барашкова, потому что, так она сказала Ирке, в целом не одобряет методов Ф. А Б.Г. предложил им найти кого-нибудь из своей группы на замену, чтобы добровольно перешел к Ф., но никого не нашлось, потому что все давно знают, что у Ф. – другие требования, они в таких условиях никогда не жили. Но они все равно перешли, Б.Г. согласился, потому что Ф. пошла к нему сама и попросила. Как-то узнала, что они просятся. Ну, сказала Ирка, теперь-то на оценках и отразится, тут-то они все и заблещут. Интересно, если они в последнем полугодии получат пятерки, что им, и за год пятерки выведут? Да, кстати, в субботу – родительское собрание.

Мама пошла. Вернувшись, она сказала: «Подходил Б.Г., спрашивал о твоем здоровье, а потом говорит, может быть, вы хотите поговорить со мной, может быть, у вас какие-то вопросы? Я ответила, у меня вопросов нет».

Я лежу, отвернувшись к стене. Стена: темные узоры золотом, тусклым, как меркнущие волосы. Длинная рубашка обтекает ноги, пальцы длинные тянутся к щекам. Стена – больничное зеркало. Мне не отойти, не встать на стул. Теперь так и буду глядеться, любоваться вспухшими щеками, к которым тянутся мои руки – чесать. Коричневые пятна на подушке. Лента стрекочет, лезет толчками, прочная, как веревка, – не разорвать. Голоса, голоса – страшнее, чем телефонная пустота. Я расчесываю и думаю, Господи, это уже было. Кто-то, с кем оно расправилось. Господи, вот – я: теперь оно со мной. Я сделала это. Я сама выбрала его скверну, чтобы защитить ее. Нельзя кричать, крик ужаснет тех, кто спит. Вымой руки, надень ночное, нельзя быть таким бледным. Это их слова, это – они. Они снова пришли: страх и тоска, колотят в мои ворота – мой вечный детсадовский ад. Я поднимаю свечу… Окно закрыто, мальчики внизу, девочки – за спиной. Задуваю желтое – мне больше не нужен свет.

Сила и слава

В школу я пошла в понедельник. Никто не посмел. Может быть – между собой, но со мной – никто. Я попросила Костю, чтобы он пришел вечером. Сказала: я не люблю тебя. Он протянул руку. «Не смей!» Он не смеет касаться моих расчесанных щек. Такого, как он, я не полюблю никогда. Против всего мира. Я – не леди Анна. Я – не Настасья Филипповна. Я – урод. Мне не впервой.

Во вторник Ф. оставила нас с Костей – предупредила, завтра придет фотограф. Б.Г попросил, в школе должны остаться наши фотографии. Она говорит равнодушно: «Сказал, что хочет сделать специальный театральный стенд, рядом с музеем боевой славы. Для будущих поколений». Слова Б.Г. она произнесла с такой силой, словно нас уже не было. Фотограф пришел днем, нас сняли с уроков и выделили пустой кабинет. Ф. пришла с нами, сидела в углу, не вмешиваясь. Фотограф сказал: «Начинаем», и мы встали как на выход, потому что думали, будем играть, а он щелкать в нужных местах, как мы привыкли с иностранцами, но он сказал – не надо. «Вы просто выберите позы, наиболее, ну, выигрышные – ключевые сцены». Ф. пожала плечами, едва заметно, он не видел: “Your beauty, со шпагой, bid me farewell[15]”, – она перечислила скороговоркой. Мы вставали, изображая одну за другой, застывали бессловесно. Она смотрела мимо нас, как будто теперь – безъязыкие – мы больше не были ее творением. Фотограф бормотал и щелкал: «Хорошо,