Полукровка

нельзя – грунт оседает, дает усадку. Юлий попытался вмешаться, Виолетта сказала: ладно. Заметно оживившись, рабочие взялись за лопаты. Раковину водрузили на холмик. Старший сказал – начерно. Потом, когда осядет, сделают хорошо.

На поминки вдова позвала всех, сама подошла к Екатерине Абрамовне. Мать не пересилила себя – отказалась. Юлий подошел и встал рядом. На поминки он всетаки поехал: на этом настояла мать. За столом собрались отцовские с кафедры, с Виолеттиной стороны две подруги, помогавшие готовить. Накануне Юлий ездил за продуктами, пытаясь избавиться от мысли: на похоронах их дяди Наума репетировал похороны собственного отца. Виолеттиной мамаши не было: в первых числах июля уехала восвояси, увезла на лето внучку. Вызывать телеграммой Виолетта не стала – пожалела дочь.

Следующая неделя прошла в спорах о плите – записку с крючковатой надписью Виолетта предъявила в день похорон. Победив в споре, она сама оплатила заказ. Юлий хотел поучаствовать деньгами – мачеха не взяла. Самостоятельно, не сказав Юлию, она приняла работу. Плиту положили в ее присутствии в середине октября.

Первое время Виолетта ездила каждую неделю, как будто совершала ритуал. После приезда Маргаритки стала ездить реже. Дочери она сообщила осторожно, та плакала, не понимая.

Юлий заходил время от времени: случалось, мачеха просила посидеть с сестрой. Однажды, дождавшись, когда они останутся одни, Маргаритка спросила, знает ли он про отца. Юлий кивнул изумленно:

– Конечно, мы же сами хоронили.

– Нет, я не про это, – сестренка глядела хитро. – Ты просто не знаешь: папочка совсем не умер. Просто, – она вздохнула радостно, – его взял Иисус Христос. Поднял к себе на небо. Теперь они всегда вместе, и оба глядят на меня.

– Это... мама сказала? – Юлий опешил.

– Не-ет, мама тоже не знает, – Маргаритка махнула рукой. – Это – бабушка.

Он пожал плечами.

– На тебя папочка тоже смотрит, – Маргаритка заторопилась, поняв по-своему. – Но на меня – чаще. Потому что я еще маленькая. А ты – большой.

– Возможно, – забыв, что говорит не с ровней, Юлий начал сурово. – Но если и так, твоя бабушка ошиблась. Папа – с другим богом.

– Нет, Юля, ты меня не путай, – Маргаритка возразила строго. – Бог – Иисус Христос. Другого бога нет.

Только тут, глядя в ее глаза, Юлий опомнился: ребенок. Маленькая сирота утешает себя, как может. «Тоже мне, – он ругнул себя, – богослов».

И все-таки от этого разговора Юлий никак не мог отрешиться. Возвращаясь мысленно, думал о том, что в новом браке отец родил ребенка, безоговорочно определившего его к христианам. Одним махом она, рожденная русской матерью, победила еврейского бога. Эта мысль занимала воображение. Проснувшись ночью, он перечитал историю Иакова.

Конечно, Юлий не проводил прямых аналогий. На это ему хватало здравого смысла. Тем более что история его отца ни в малейшей степени не походила на схватку, с которой предание связало имя их общего мифологического предка. Там случилось подлинное противостояние, закончившееся неизлечимой тазобедренной травмой и сменой имени. Здесь – пустая старушечья болтовня. Сестренка, искавшая утешения, пела со слов бабки. Юлия тревожило другое. Перечитав библейскую историю, он думал о том, что сестра отняла его первородство.

Библейские мотивы не отменяли, а скорее усиливали житейскую очевидность. В том, что младшую сестру отец любил сильнее, Юлий не сомневался. С рождением Маргаритки их встречи случались все реже. Больше того, вспоминая собственное детство, прошедшее вблизи отца, он понимал: и тогда их близость была условной. Отец занимался своими делами, лишь изредка обращая внимание на подрастающего сына. К дочери, родившейся в поздние годы, он относился скорее как дед. С нежностью, которая не побеждалась отцовской строгой ответственностью.

Теперь Юлий думал о том, что эта нежность и решила дело. Сам он, если бы отец умер в его детстве, не сумел бы восстановить с ним такую непосредственную связь. Поверить, что отец действительно на него смотрит. Следит за его жизнью со своих небес. Сестренка поверила с легкостью.

Простота и естественность, с которыми Маргаритка говорила о новой отцовской жизни, странным образом убеждали Юлия в ее первородных правах. За этим не стояло ни одного логического довода, однако сын, не ощущавший с отцом никакой загробной связи, чувствовал себя уязвленным.

Взрослый человек, он сумел побороть враждебные мысли, обращенные к младшей сестре, но тень враждебности, легшая на душу, пустила корешки. Всеми своими помыслами Юлий сосредоточился на отцовской высказанной, но так и не выполненной воле, которая воплощалась в листке с непонятными письменами. Как минимум их надо было перевести на русский. К решению этой задачи Юлий приступил незамедлительно.

Дальнейшие события разворачивались с такой быстротой, словно ревнивый еврейский бог, уязвленный решением сироты-полукровки, уподобился языческим божествам: принял сторону Юлия. Эти события развернулись в течение недели. Точнее говоря, свернулись в одну неделю, как свиток: время, прошедшее от воскресенья до воскресенья, вобрало их в себя.

Прежде всего Юлий сосредоточился на самом факте: отец написал записку. Непонятно – где? Логика говорила за то, что либо в больнице, либо в санатории. Ни там, ни там ему не с чего было списать. Следовательно, крючковатые знаки он выводил по памяти. Это означало, что его отец знал иврит.

Для Юлия это стало откровением: никогда Самуил Юльевич не упоминал об этом. И вообще о своем интересе к еврейской истории. Похоже, и язык учил втайне.

Такие книги в дедовой библиотеке были. В кабинете, на старой квартире, они занимали нижние полки – справа от дверей. Подростком он однажды наткнулся. Может быть, Юлик не обратил бы внимания, но книги, стоявшие во втором ряду, были повернуты к стене корешками. Он спросил. Отец испугался. Поспешно расставляя по местам, бормотал о том, что книги – старинные, остались от прадеда, написаны не по-русски, никому не нужны, но выбросить – жалко, надо поискать специалистов – скорее всего, в университете.

«Отдал бы с удовольствием. В хорошие руки».

Юлий вспомнил: он еще подумал, что отец говорит, как о щенке.

«Да, вот еще, – вернув книги на место, Самуил Юльевич выпрямился. – Не надо в школе. Молчи. Плохого ничего нет, просто...» – он махнул рукой.

Их домашняя библиотека была многоязычной. Если бы не особое предостережение, скорее всего, Юлик забыл бы мгновенно – старинные книги, написанные на непонятном языке, лежали далеко от его тогдашних интересов, но это запало в душу. Теперь Юлий понимал: запало потому, что отец предостерег. Разговор с отцом, согнувшимся в три погибели, стал первым штрихом, невнятной и ускользающей меткой, с которой началась его взрослая жизнь. В продолжение жизни он – во всяком случае, сознательно – никогда не возвращался к этому разговору. Однако в определенные моменты в нем словно бы начинал дрожать камертон. Этот звук задавал границы существования.

О том, что Вениамин изучает иврит в какой-то тайной группе, Юлий догадывался давно. Конечно, Веня никогда не афишировал, осторожничал, но намеками давал понять. Особой доверительности между ними не было, но в данном случае Юлий надеялся: в прямой просьбе Вениамин не откажет. Собственно, просьба выглядела пустяшной. Юлий прикинул формулировку: дескать, в бумагах деда нашлась записка. Ее содержание интересует, так сказать, по-родственному. В записке есть строка на иврите, нет ли на примете знакомого, который мог бы перевести? Отдать оригинал Юлий побоялся: демонстративное Венькино шутовство наводило на неприятные мысли. Неловкой рукой он переписал на отдельный листок.

Явиться и прямо изложить просьбу? Это Юлий счел неделикатным. Куда вежливее сделать вид, что пришел по другому поводу, записка же вспомнилась к слову, так, между прочим, по ходу дел. В качестве повода пригодились приобретенные книги. С собой Юлий принес все шесть.