Маша вышла в прихожую. Черный телефон таился в своем углу.
«Что-то еще... Что же я не доделала?.. Да, – она поняла. – Успенский. Он – ни при чем».
– Слушаю.
– Вы... говорили с Нурбеком?
– Кто это? – первый раз в жизни он не узнал ее по голосу.
– Я. Маша. Мария Арго. Я хотела сказать... Спасибо. Вы...
– Когда ты придешь? – он понял по-своему.
– Я... Не надо. Не надо жертвовать кафедрой. Нет никакого смысла. Плюньте ему в рожу. Я не вернусь.
Маша положила трубку. На мгновение боль отпустила: она чувствовала себя легко. Как будто закончила все дела. Сделала, как должно. Во всяком случае, оставила ему выбор: теперь он принимает собственное решение. Без оглядки на нее.
Спускаясь по лестнице, она представляла себе кабинет декана. Нурбек сидит за столом: «Ну что? Надумали?»«Вы о чем?» – волчья усмешка. «Как о чем? – Нурбек, сплетающий пальцы. – О вашей любимой ученице. Или мы даем делу
Успенский пожимает плечами: «Дело ваше».
«Но... – декан косится на телефон. – Ее отчислят».
«Значит, отчислят. Отчисляйте, если хотите. Что касается кафедры... Надеюсь, вы меня поняли: кафедра финансов остается за мной».
Нет. Остановившись на площадке, Маша мотнула головой.
«Ну, надумали?» – Нурбек хрустнул паучьими пальцами.
Она услышала и закрыла глаза.
Человеческим голосом, в котором не было скверны, Успенский выговаривал правильные слова: «Суки! Бляди! В гробу я видал вашу сраную кафедру!»
Выпрямив спину, Маша вышла из парадной: теперь ей было не страшно.
Фонари, расставленные вдоль тротуаров, горели ярко. Свернув направо, она двинулась к автобусу и тут только сообразила, что не знает главного. «Иди туда, не знаю куда...»
Замерев под фонарем, она обдумывала: в справочное – поздно. Редкие прохожие спешили мимо. На мгновение каждый из них вступал под свет фонаря. Хищник, караулящий в засаде, Маша стояла, вглядываясь в их черты. Наконец попалась старуха. Ступая бесшумно, Маша двинулась следом: лишь бы не спугнуть.
Старуха добрела до улицы Подбельского и свернула за угол.
– Простите, – Маша догнала.
– Да! – голос старухи оказался неожиданно ясным.
– Вы... еврейка? – Маша глядела прямо в глаза.
Старушечья верхняя губа, поросшая жесткой щетиной, дернулась. Пальцы, задрожавшие мелко, потянулись ко рту.
– Не бойтесь, я тоже...
Не опуская руки, старуха вглядывалась: накрашенное лицо сбивало с толку.
– Я... Я не сделаю вам дурного. Я только спросить... Где находится еврейское кладбище?
– Не знаю, – старуха врала, скосив глаза. Верхняя губа сомкнулась с нижней.
– Послушайте, – Маша настаивала, – я уверена, вы знаете. Мне надо. Непременно. Вот, – она качнула мешком. – Здесь – урна, пепел моего деда. Просил похоронить его на еврейском, но мой отец... Они с мамой решили, лучше на Северном. Дед хотел, чтобы похоронили среди своих.
– Ты выкрала пепел? – старуха смотрела недоверчиво.
– Не выкрала – подменила. Родителям подсунула золу – выгребла из старой печки.
Старушечьи глаза сверкнули:
– Подменила?
Она спросила с акцентом. Маше послышалось:
Послышалось, потому что она не умела читать мысли, иначе услышала бы правильно. Ту самую историю про обманное благословение: Ревекка, мать Иакова и Исава, подменила старшего сына младшим, обложив его руки кожей козлят.
– Так. Слушай внимательно, – еврейская старуха подманила поближе. Помогая себе руками, бормотала над Машиным ухом. – Ну вот. Теперь иди.
– Это точно? – Маша оглянулась. Было совсем поздно и очень темно.
«Господи, куда же я?..» – она подумала, тоскуя.
Старуха выпрямила спину:
– Конечно, точно, – она хихикнула и подняла палец. – Учти, мой дед был раввин.
Автобус высадил на кольце. Местность, в которой она очутилась, была страшной. Справа, за чередой голых деревьев, высились черные промышленные корпуса. Слева – пустынная площадь, огороженная сплошной бетонной стеной. С угла ограду замыкали ворота. Спотыкаясь на колдобинах, Маша бежала вперед. Ворота были заперты. Она вскинула запястье: стрелка подходила к восьми.
Крадучись, Маша двинулась вдоль ограды. Лаз обнаружился шагах в двадцати: серая плита выкрошилась у основания. «Только бы не собаки...» – она протискивалась, согнувшись в три погибели. Острый крюк арматуры впился в пальто. Маша дернулась и вырвала с мясом.
Втащив за собой мешок, выглянула: площадь была пустой.
Высокие могильные столбики окружали ее со всех сторон. Осенний запах гнили забивался в ноздри. Боясь чихнуть, она терла переносицу. Фонарь, нависший над оградой, заливал ближние плиты. Фамилии тех, кто лежал в могилах, в его свете читались легко.
Двигаясь от плиты к плите, Маша читала внимательно. На чужой взгляд эти фамилии были странными. «Все правильно, – она подумала. – Здесь».
Ноги увязали в земле. За могильными столбиками стояла высокая стена. Она становилась, прислушиваясь: там могли держать собак. «Нет, тихо». Обогнув стену, Маша вышла во двор.
В глубине темнело что-то, похожее на церковь. Над дверьми, на длинной железной поперечине, висел фонарь. Вдоль двора стояли ряды колонн. Сзади их заложили кирпичами.
Под аркой держали дрова. Чурки, не сложенные в поленницы, валялись как попало.
«Господи, куда же я?..» – она оглянулась в смертельной тоске, уже понимая –
То, что она задумала, было местью. Им всем. Но главное – пауку.
Паук следил, хоронясь за надгробьями.
Она поставила мешок на землю. Руки были свободны. Свободны и пусты.
«Чем же мне рыть?» – она думала о твердой земле.
Глаза поймали тусклый блеск. Она нагнулась. Среди нерасколотых чурок лежал топор. Сев на корточки, Маша попробовала пальцем: тупой. Ржавое лезвие. Зазубрины.
Она вспомнила острый скальпель. «Топор – лучше».
Оглянувшись, пихнула в мешок.
За каменной кладкой начинались склепы. От них бежали дорожки, уводящие во мрак. Холод шел от земли, сковывал ноги. Она остановилась, переводя дыхание и смиряя страх.
Паук следил настороженно, уже понимая,
Растянув ручки, Маша заглянула. Пепел серел жалкой кучкой. «Никогда, больше никогда...»
На кладбище, где лежат обреченные – те, кого
Под тонким слоем кладбищенской земли они лежали друг подле друга. Старики, младенцы, старухи –
