Ей никто не ответил.
Она дождалась меня и, когда я подошел к ней, сказала:
— Никого.
И я понял, что это и было условленное место.
— Они ждали меня прошлую ночь и ушли, — объяснила она.
И показала мне примятый снег, где они сидели, и следы их лыж.
Значит, я был прав.
— Что же делать? — спросил я.
— Ночевать, — ответила она.
6
Я сидел на пне. А она приготовила себе постель. Она нарезала еловых веток, разложила их на снегу и легла на них.
Мокрый, я сразу замерз. Если бы можно было зажечь костер, обсушиться, выпить кипятка. Но о костре нечего было и думать. Меня трясло, я не мог больше сидеть. Нужно было ложиться.
Без ножа нельзя нарезать веток, и я приготовил себе постель по-иному. Я повесил парашют между двумя деревьями, как гамак. В гамаке лучше спать, чем на еловых ветках. Мне показалось, что она, лежа, наблюдает за мной, и я подошел к ней.
Лихорадка била ее — зубы стучали, плечи ходили ходуном. Она смотрела на меня темными блестящими глазами.
— Катерина Ивановна, — сказал я, — ложись в парашют.
— А ты? — спросила она.
— Я тоже лягу, нам вдвоем будет теплее.
Она ничего не сказала и, видимо, думала. Она казалась мне удивительно маленькой и легкой. Я бы поднял ее и отнес на гамак, но она была не из тех, кем можно распоряжаться. Еще, чего доброго, полоснет ножом, если я дотронусь до нее.
Вдруг она встала, пошла к гамаку и легла.
— Ложись, — сказала она.
Я лег рядом с ней, закрыл глаза, и на несколько минут чувство покоя и уюта охватило меня. Я ощущал у себя на щеке ее горячее дыхание. Она лежала неподвижно, и я осторожно открыл глаза, чтобы посмотреть, спит ли она. Нет, она не спала. Она ждала, когда я засну, и руку держала за пазухой. Там у нее был нож.
Неужели она все еще мне не доверяет?
И все же она заснула первая. По ее дыханию я скоро понял, что она уже спит. Голова ее лежала у меня на плече, и я смотрел ей в лицо. Губы ее слегка раскрылись, брови поднялись, и все лицо ее во сне было удивительно детским, мягким и простодушным. Я старался не шевелиться, чтобы не мешать ей, и сам провалился в сон.
Проснулся я оттого, что у меня замерзли ноги. Далекие холодные звезды висели над лесом. Ночь была ясная и морозная. Пальцы ног болели, словно их прижгли. Когда я шевельнулся, смерзшаяся одежда зазвенела на мне, как стеклянная.
Я вывалился из гамака и чуть не закричал от боли, с трудом держась на замерзших ногах.
Я посмотрел на нее и испугался. Мне показалось, что она не дышит. Изморозь была у нее на щеках. Но когда я толкнул ее, она сразу открыла глаза. Я помог ей вылезти из гамака, и она села в снег. У нее так замерзли ноги, что она не могла стоять.
— Прыгай! — сказал я ей. — Прыгай!
Я сам прыгал и бил себя руками по бокам. Лицо ее едва видно было во мраке, но все-таки я разглядел, как она мне улыбнулась — грустно и жалко.
Она заставила себя встать и тоже начала прыгать. Мы долго прыгали в снегу. Мы прыгали до изнеможения.
Мы не согрелись по-настоящему, нас просто повалила усталость. Мы рухнули в гамак и снова уснули.
Это была самая длинная ночь в моей жизни. Каждый час мы просыпались, вскакивали и прыгали. И снова сон валил нас. Просыпаясь, мы замечали, что созвездия над нами в ветвях слегка передвинулись. По движению созвездий мы знали, что движется ночь. Мы молча прыгали и прыгали под медленно движущимися созвездиями. У меня было только одно желание — чтобы ночь эта кончилась.
Мы проснулись в последний раз, когда лучи вдруг брызнули из-за горизонта, пронизав лес. Ночь изнурила нас, но мы были счастливы, что снова можно идти.
— Куда ты пойдешь? — спросила она.
Я удивился:
— Туда, куда и ты. На север, к морю.
— Нет, я не пойду, — сказала она. — Иди один.
— Ты хочешь остаться и ждать их здесь?
Она молчала.
— Это подло, что ты мне не веришь! — закричал я неожиданно для самого себя. — Понимаешь, подло!..
Она смотрела на меня устало и мягко.
— Нет, ты не понимаешь, — сказала она. — Здесь есть еще одно место, до которого я хочу дойти, но ведь их и там, наверно, не будет. Зачем же ты со мной? Ты бы шел к морю, пока у тебя есть силы…
— А ты для чего останешься, если почти наверняка знаешь, что никого не найдешь?
— Надо попробовать.
Я уже знал, что ее не переубедишь.
— Ну, а потом? — спросил я. — Если опять не найдешь? Что ты будешь делать дальше?
Она, видимо, еще и не думала об этом.
— Не знаю, — сказала она. — Посмотрим. Тоже, наверно, пойду к морю…
— Так вот что, — сказал я. — С тобою я не расстанусь. Пойдем всюду вместе.
7
Опять сияло солнце, и таял снег, и колья, привязанные к моим набухшим растрепанным унтам, путались в кустах, и я падал и вставал, и пар валил от моей мокрой одежды, и мне было жарко, как в бане, и жажда томила меня, и я поминутно глотал снег. Мне было жарко, а Катерине Ивановне холодно. Ее знобило по-прежнему, как ночью, и она не могла согреться.
— Да ты заболела, Катерина Ивановна!
— Вот еще! — отвечала она так, будто этого и быть не могло.
Она шла впереди среди солнечного блеска, среди сияющих капель на голых прутьях, падала, вставала и шла. Но трясло ее все сильнее. Иногда она взглядывала на меня своими светлыми, дневными глазами — ночью глаза у нее были темные, — но мне казалось, что она не видит меня, не узнает. Несколько раз я просил ее отдохнуть. Она не отвечала.
— Да ты слышишь меня, Катерина Ивановна?
— Слышу, слышу…
И шла вперед.
Так шли мы весь день. И солнце опять опустилось за сучья, и опять голубоватым сумраком стал наполняться лес. И в этом сумраке она скользила между стволами, как странная тень.
Потом она вдруг села в снег. Сделала попытку подняться и не смогла.
