Согда.
То есть как раз здесь.
Я остановил коня. Слева еще виднелась синеватая горная гряда с наброшенными на нее серебрящимися нитями снега в недоступной вышине — горы Тохаристана. Справа же, у самых копыт коня, в нежной весенней траве алели кровавые брызги маленьких маков. А дальше — сплошная, перехлестывавшаяся через плавные холмы кружевная пена цветущих деревьев. И в этой пене вверх по склону карабкались плоские крыши, плавно изогнутые невысокие стены домов, увитых виноградом.
Потому что рай этот очень даже обитаем, деревни здесь соприкасаются друг с другом, как пары влюбленных.
Утро; из ворот уже выходят первые ослики, из-за стен доносится запах лучшего в мире хлеба. Кто-то тащит по улице вязанку хвороста, какая-то женщина, чуть нахмурив брови и запрокинув голову, рассматривает белые гроздья цветов, нависающих над стеной.
Через три месяца она, так же сосредоточенно, будет проверять крепкие бархатные орешки несозревшего урюка.
Люди народа арабийя, думавшие, что захватили себе все четыре рая, не знают, что есть еще серо- зеленые купола ив над сотнями рек, ручейков и каналов нежного Лояна, и кружащие ароматами голову поля цветущих лотосов и пионов в императорском парке Шанлиньюань под Чанъанью, и еще много, много других райских садов.
Но здесь — мой рай. И я никуда отсюда не спешу. Ни в Мерв, ни в любой другой город.
Меня и здесь ждет масса удовольствий.
Я могу купить на ближайшем же рынке большое шерстяное покрывало и, завернувшись в него, провести ночь на каком-нибудь пригорке, вдыхая аромат цветов. А именно такого аромата нет ни в Шанлиньюане, ни где-либо еще в мире.
Я могу, сменив повязку, следующую ночь или две провести в самом дорогом из постоялых дворов, пригласив себе к ужину лучших музыкантов, какие есть в этих краях. Для этого даже не надо быть самым богатым человеком Самарканда.
Я могу пойти выбрать у ювелира в ближайшем городке небесный лазурит в серебре или даже кровавый рубин из Балха, добытый среди голых камней Памира. А потом, когда он мне надоест, подарить его первой же встречной девушке, из тех, естественно, с кем можно было бы провести приятных полдня в теплой комнате, на чистых коврах и полотнах. Широко расставленные светлые глаза, маленький острый подбородок, чуть удлиненный и изогнутый нос: я успел уже отвыкнуть от милых женских лиц моей родины.
Значит, так: поскольку я был ранен жестокими убийцами, то девушка эта… она, допустим, помощница лекаря и избавляет несчастных от разнообразных страданий. Если они, беспомощные и неподвижные, об этом ее попросят.
Я довольно ясно представил себе ее, оседлавшую мои вытянутые ноги, — ее обращенная ко мне обнаженная спина поднимается и опускается, мускулы бедер напряжены, между ними трогательно сжимаются и разжимаются два нежных полушария. Или они в этом случае не так уж и сжимаются, а лишь чуть вздрагивают и колышутся? Этот вопрос стоило уточнить на практике.
А на следующий день я могу придумать что-то еще, способное доставить мне удовольствие, поехать в любом направлении, никуда не торопясь.
И никто не попытается помешать мне, хотя бы по той причине, что никто во всем огромном мире — даже брат — не знает, что я нахожусь именно здесь.
Иногда бывает попросту утомительно ехать с почетным эскортом и раз за разом чуть не по губам прохожих читать «вот этот-из тех самых Маниахов, старший в роду, да еще и неплох собой».
Сегодня я наконец-то один и свободен.
И вдобавок хорошо знаю, что заслужил это. Потому что среди моих друзей — тех, с кем мы еще вчера подносили к губам чаши с удивительным мервским вином, — талантливых и богатых много. Но именно моя жизнь получилась такой, что остается только смиренно склонить голову перед милостью Ахура-Мазды, или бога бескрайнего синего неба Тенгри, назовите его любым именем.
Или, наоборот, гордо поднять голову к небу.
Родиться богаче всех, быть старшим сыном в старинном и прославленном семействе, да еще и таком, о котором вполголоса рассказывают самые разные истории, — это ваш дар, добрые и грозные существа среди сияющей голубизны. Но даром нужно еще уметь распорядиться. Пусть кто угодно попробует начать жизнь с таким грузом на плечах, как славное имя предков, известное каждому самаркандцу. И, несмотря на этот груз, еще и самому оказаться первым из лучших и лучшим из первых, человеком, о сделках которого рассказывают детям, обучающимся торговле.
Пройти один раз Путь — все эти три месяца по снежным перевалам и сухим речным руслам, среди злобных ветров, горьких колодцев, под голоса демонов среди ночи — это великая слава и великий труд. Но пройти его восемь раз — немногие наследники лучших торговых домов решались на подобное. Да если бы я захотел стать караван-баши, пришла мне в голову смешная мысль, то уже через год я был бы им. А ведь не так много в нашем мире званий, которые вызывают такое уважение. В руках караван-баши — десятки жизней, включая его собственную.
Спина моя крепка, глаза — острые и ясные, они отлично замечают брошенные вскользь женские взгляды. И даже зубы, за очень небольшим, исключением, на месте. Я способен прокормить себя и дать пропитание нескольким сотням человек. А еще: мало кто, подобно мне, видел половину мира и прочитал столько свитков или книг, на родных языках — языках тюрков и согдийцев, и чужих — языках народа Ирана и Поднебесной империи. Мало кто слушал так много голосов лучших в мире поэтов или струн величайших из музыкантов.
Твоя жизнь прекрасна, Маниах из дома Маниахов. Ты победил.
И сегодня этот рай, этот мир принадлежат тебе, и никакие убийцы, гуляющие парами, не могут помешать насладиться этим миром.
На всякий случай, впрочем, я всмотрелся в хорошо видную до самого горизонта дорогу. Пар убийц со зловещими лицами на ней не наблюдалось. Ехала группа ремесленников, которая везла что-то гремящее — медные блюда? — видимо, на ближайший рынок. Двое толстых дедушек на мулах: ну и что, что их двое? Еще какая-то пара точек маячила на горизонте, сзади, там, где небо заливалось золотом карабкавшегося вверх солнца, — так, что даже неясно было, на чем те двое едут. Если на осликах — то о них вообще можно забыть. Да если они даже на лошадях, то оторваться от них, с моим конем из стойл дома Маниахов, не составило бы большого труда. И, в конце концов, не шарахаться же от всех, кто путешествует парами по самой оживленной дороге Согда.
Первый караван-сарай ожидал меня около Карманэ, и там я понял, что хотя обычно и могу провести в седле сколько угодно времени, но именно в эту ночь лучше было бы сколько угодно… спать. Спать, пока ночь не растает и еще пока завтрашнее солнце будет неторопливо карабкаться по небу. В конце концов, прошлая ночь у меня прошла плохо и завершилась преждевременно, так почему не восполнить упущенное? Тем более что чашка потерянной крови все-таки тоже кое-чего стоит — это же моя кровь… и, кстати, может быть, все-таки успеть добраться до завтрашней ночи в Бухару, где можно найти действительно приличного лекаря.
В стойлах этого первого на моем пути постоялого двора, как я заметил, было несколько лошадей, принадлежавших путникам, парами они — как вообще любые лошади, — не стояли, и, отогнав от себя постыдные мысли, я тронулся дальше в путь. Постаравшись при этом не вспоминать о том, как проверял перед сном толстый дощатый запор, который есть в каждой комнате любого караван-сарая, — от ночных воришек, конечно, а не от каких-то сонных убийц. И вообще, брат говорил, что эти странные личности предпочитают наносить удар на публике. Так что мне следовало бы скорее опасаться не своей комнаты в ночи, а, например… Тут я потряс головой и придушил очередную недостойную мысль.
Ее сменила, впрочем, иная мысль: а зачем и кому надо убивать людей на публике? Убийцам, как ни странно в это поверить, хочется просто умереть — странные желания бывают у людей. А вот те, кто их посылает — почему им не приказать зарезать жертву просто в темном переулке?
Допустим, кому-то хотелось, чтобы убийства эти становились известны. А это, в свою очередь,
